Герцен Александр Иванович
Статьи и фельетоны (1841-1846)

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 6.23*6  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Москвитянин" о Копернике
    Путевые записки г. Вёдрина
    Ум хорошо, а два лучше
    Истинная и последняя эманципация рода человеческого от злейших врагов его
    Письмо первое о "Москвитянине" 1845 года
    "Москвитянин" и вселенная
    Публичные чтения г-на профессора Рулье
    Несколько замечаний об историческом развитии чести
    Станция Едрово
    Несколько слов по поводу статьи "За русскую старину"
    Состав русского общества

  

А. И. Герцен

  

Статьи и фельетоны 1841--1846

  
   А. И. Герцен. Собрание сочинений в тридцати томах.
   Том второй. Статьи и фельетоны 1841--1846. Дневник 1842-1845
   М., Издательство Академии Наук СССР, 1954
   Дополнение:
   Том тридцатый. Книга вторая. Письма 1869--1870 годов. Дополнения к изданию.
   М., Издательство Академии Наук СССР, 1965
  

СОДЕРЖАНИЕ

  

СТАТЬИ И ФЕЛЬЕТОНЫ

   "Москвитянин" о Копернике
   Путевые записки г. Вёдрина
   Ум хорошо, а два лучше
   Истинная и последняя эманципация рода человеческого от злейших врагов его
   Письмо первое о "Москвитянине" 1845 года
   "Москвитянин" и вселенная
   Публичные чтения г-на профессора Рулье
   Несколько замечаний об историческом развитии чести
   Станция Едрово
  

Незаконченное

  
   Несколько слов по поводу статьи "За русскую старину"
  

DUBIA

   Состав русского общества
  
  

"МОСКВИТЯНИН" И ВСЕЛЕННАЯ

  

Западное государство можно выразить такою дробью 10/10, а наше десятичною*.

(Погодин. 1 No "Москвитянина" sa I845)

  
   В то время, как солнечная система, ничего не предчувствуя, спокойно продолжала свои однообразные занятия, а народы Запада, увлеченные со времен Фалеса в пути нехорошие, еще менее что-либо подозревая, продолжали свои разнообразные дела, совершилось втиши событие решительное: редакция "Москвитянина" сообщила публике, что на следующий год она будет выписывать иностранные журналы, приобретать важнейшие книги, что у ней будут новые сотрудники, "которые не токмо будут участвовать, но и примут меры"... Из этого можно было бы подумать, что до реформы журналы не выписывались, книги приобретались неважные и меры брались не сотрудниками, а подписчиками... Спустя несколько времени редакция успокоила умы насчет своего направления, удостоверяя, что оно останется то же, которое приобрело ее журналу такое значительное количество почитателей... Впрочем, арифметическая сумма читателей никогда не занимала "Москвитянина"; цель его была совсем не та: он имел высшую, вселенскую цель -- он собою заложил магазин обновительных мыслей и оживительных идей для будущих поколений Европы, Азии, Америки и Австралии, он приготовил втиши якорь спасения погибающему Западу. Гибнущая Европа, нося в груди своей черные пророчества А. С. Хомякова, утопая в бесстыдстве знания, в алчном себялюбии, заставляющем европейцев жертвовать собою науке, идеям, человечеству, ищет помощи, совета... и нет его внутри ее немецкого сердца, в нем одни слова -- аутономия, социальные интересы -- и слова, как видите, все иностранные. Но придет время, кто-нибудь укажет на дальнем финском берегу лучезарный "Маяк"... Тогда народы всего земного шара побегут к "Маяку" и он им скажет: "Идите на Тверскую, в дом Попова, против дома военного генерал-губернатора: там готово для вас исцеление, там лежат девственные, непочатые запасы в конторе "Москвитянина"...И народы придут на Тверскую и увидят, что против дома военного генерал-губернатора никакой конторы нет, а что она сбоку, подпишутся на "Москвитянина", узнают много, оживут и потолстеют.
   Когда я получил новую книжку "Москвитянина" и увидел другую обертку с изящным видом Кремля, понял я, что редакция не шутя говорила о перемене... И -- как слаб человек! -- мне смерть стало жаль старого "Москвитянина". Что будет в новом, думалось мне, кто знает? Сотрудники не токмо будут участвовать, но и возьмут меры,.. А бывало, ждешь с нетерпением как-нибудь в феврале декабрьской книжки, и знаешь наперед: будет чем душу отвести; верно, будет отрывок из "путевого дневника" г. Погодина... энергические фразы, изрубленные в куски: читаешь, и кажется, будто сам едешь осенью по фашиннику. Детски милое, наивное воззрение г. Погодина на Европу казалось нам иногда странным, но не надобно забывать: он, как кажется, имел в виду дикие племена Африки и Австралии -- для них нельзя писать другим языком. Ну вот, например, шлегелевски глубокомысленные, основанные на глубоком изучении Данта, критики г. Шевырева не имели в тех странах далеко такого успеха, в них и Западу доставалось... а все не то! Бывало, королева Помара (как ее называет "Северная пчела") {Вместо Помарэ.}, как получит вселенскую книжку, только и спрашивает: "Есть ли дневник?" -- "Есть!" -- Она, моя голубушка, так и катается по полу (в Отаити это значит восторг) и посылает к Причарду за коньяком -- выпить за здоровье редакции. Оно, кажется безделица, а ведь это главная причина раздора между Причардом и капитаном Брюа*. Брюа -- моряк и думал, что еще более вселенский журнал "Маяк", а Причард наклонен к пузеизму* -- словом, симпатизирует во многом с "Москвитянином"... Впрочем, все это было в газетах, и Гизо насчет этого успокоил Пиля: Помарэ согласилась кататься по полу и от "Маяка". В сторону политику -- бог с ней! Обратимся к "Москвитянину". "Все ли прежние сотрудники останутся?-- продолжал я думать, глядя на обертку с изящным видом Кремля.-- Останется ли г. Лихонин, переводивший Шиллерова пДона-Карлоса", кажется, прямо с испанского и переводивший прекрасные стихи графини Сарры Толстой на вовсе не существующий язык*-- по крайней мере в земной юдоли? Останется ли главный сотрудник, дух праведного негодования против европейской цивилизации и индустрии? {С чувством увидели мы потом в оглавлении именно двух прежних сподвижников "Москвитянина": поэта М. Дмитриева и философа Стурдзу.} А ведь одному "Маяку" не справиться со всем этим. "Москвитянин-père" {отец (франц.).-- Ред.}, что ни говорите, журнал был хороший: если б был кто-нибудь, кто его читал не в Отаити. а на Руси, тот согласился бы с нами. Чья вина? Кто ж не велит читать?" Издатель "Маяка" математически доказал в своем несравненном отчете* за пятилетнее управление современным просвещением: во-первых, что со всяким годом у него подписчиков меньше и меньше, так что за 1844 год язык не повернулся признаться в цифре; во-вторых, что это очень стыдно читателям, а не журналу. Еще раз, жаль прежнего "Москвитянина". Господа! помните, как он вдохновенно объявил, что мы спим, а он не спит за нас (иные думали, что мы именно потому и спим, что он не спит!)? Разумеется, в этом сторожевом положении иногда говорил он что попало, чтоб разогнать дремоту,-- человек слаб есть! Теперь его черед: пожелаем ему доброй ночи; пусть он спит легким сном: его не потревожат частые воспоминания. Воздав должную честь покойному "Москвитянину-père", обратимся к новорожденному "Москвитянину-fils" {сыну (франц.).-- Ред.} (живой о живом и думает) {Мы считаем обязанностию отделить от прочих частей "Москвитянина" теологическую его часть * -- она не входит в обзор наш.}.
   Светская часть начинается стихами; тут вы встречаете имена Жуковского, М. Дмитриева, Языкова (какое-то предчувствие говорит нам, что в следующей книжке будут стихи г. Ф. Глинки и г. А. Хомякова). Рассказ г. Языкова* о капитане Сурмине трогателен и наставителен; кажется, успокоившаяся от сует муза г. Языкова решительно посвящает некогда забубённое перо свое поэзии исправительной и обличительной. Это истинная цель искусства; пора поэзии сделаться трибуналом de la poésie correctionnelle {исправительной поэзии (франц.).-- Ред.}. Мы имели случай читать еще поэтические произведения того же исправительного направления, ждем их в печати; это гром и молния; озлобленный поэт не остается в абстракциях; он указует негодующим перстом лица -- при полном издании можно приложить адресы!.. Исправлять нравы! {Об этом стихотворении говорится в V части "Былое и думы" *. <Примеч. 1862 г.>.} Что может быть выше этой цели? Разве не ее имел в виду самоотверженный Коцебу и автор "Выжигиных" и других нравственно-сатирических романов?
   Замечательнейшие статьи принадлежат гг. Погодину и Киреевскому. Статья г. Погодина "Параллель русской истории с историей западных государств" написана ясно, резко и довольно верно, даже в ней было бы много нового, если б она была напечатана лет двадцать пять назад. Все же она не лишена большого интереса. Если бы г. Погодин чаще писал такие статьи, его литературные труды ценились бы больше. Главная мысль г. Погодина состоит в том, что основания государственного быта в Европе с самого начала были иные, нежели у нас; история развила эти различия,-- он показывает, в чем они состоят, и ведет к тому результату, что Западу (т. е. одностороннему европеизму) на Востоке (т. е. в славянском мире) не бывать. Но в том-то и дело, что и на Западе этой односторонности больше не бывать: сам г. Погодин очень верно изложил, как новая жизнь побеждала в Европе феодальную форму, и даже заглянул в будущее*. Если б автор не затемнил своей статьи поясняющими сравнениями, большею частию математическими, своими 10/10 и 0,00001, примером о шарах*, свидетельствующим какое-то оригинальное понятие о механике, о линии и о бильярдной игре вообще, то она была бы очень недурна. Несмотря на славянизм, истина пробивается у г. Погодина сквозь личные мнения, и сторона, которую ему хочется поднять, не то, чтоб в авантаже была... Это -- надобно согласиться -- делает большую честь автору: "Шел в комнату -- попал в другую", но попал, увлекаемый истиною. Честь тому, кто может быть ею увлечен за пределы личных предрассудков.
   Другая статья принадлежит г. Киреевскому: "Обозрение современного состояния словесности". Даровитость автора никому не нова. Мы узнали бы его статью без подписи по благородной речи, по поэтическому складу ее; конечно, во всем "Москвитянине" не было подобной статьи. Согласиться с ней однакож невозможно: ее результат почти противуположен выводу г. Погодина. Г-н Погодин доказывает, что два государства, развивающиеся на разных началах, не привьют друг к другу оснований своей жизни; г. Киреевский стремится доказать, напротив, что славянский мир может обновить Европу своими началами. После живого, энергического рассказа современного состояния умов в Европе, после картины, набросанной смелой кистью таланта, местами страшно верной, местами слишком отражающей личные мнения,-- вывод бедный, странный и ниоткуда не следующий! Европа поняла, что она далее идти не может, сохраняя германо-романский быт; следовательно, она не имеет другого выхода, как принятие в себя основ жизни словено-русской? Это в самом деле так по исторической арифметике г. Погодина, что 10/10 не поместятся в 0,000001, а 0,000001 в 10/10 в случае нужды всегда поместится. Надобно быть слепым, чтоб не понимать великого значения славянского мира, и не столько его, как России; но отчего же Европа должна посылать к нам за какими-то неизвестными основаниями нашего быта -- так, как мы некогда посылали к ней за варяжскими князьями? Петр I, обращаясь к Европе, знал, видел, за чем обращается; но с чего же Европа, оживившая нас своею богатой, полной жизнию, пойдет к нам искать для себя построяющую идею, и какая это идея, принадлежащая нам национально и с тем вместе всеобще-человеческая? Г-н Киреевский говорит, что теперь вопрос об отношении Европы к славянскому миру обратил на себя внимание Запада; да где же все это? Правда, что несколько брошюр появилось в Австрии и инде, но они так же мало занимают Европу, как пиетистические контроверсы протестантских теологов, о которых с подробностию говорит автор. Самое сильное влияние славянского мира на Европу состоит в распространении польки: танцуют-то они по-словенски, да ходят-то по-европейски. Такого патриотизма я не понимаю, и особенно в том человеке, который за несколько страниц высказал эту превосходную мысль: "Общее стремление умов к событиям действительности, к интересам дня имеет источником своим не одни личные выгоды или корыстные цели, как думают некоторые. По большей части это просто интерес сочувствия. Ум разбужен и направлен в эту сторону. Мысль человека срослась с мыслию о человечестве -- это стремление любви, а не выгоды", и проч. Какое глубокое пониманье! Вот когда бы истые славяне умели подобным образом понимать явления, тогда хульные слова на Европу не так легко произносились бы ими! Славянизм --мода, которая скоро надоест; перенесенный из Европы и переложенный на наши нравы, он не имеет в себе ничего национального; это явление отвлеченное, книжное, литературное -- оно так же иссякнет, как отвлеченные школы националистов в Германии, разбудившие славянизм.
   Скажу вкратце о содержании остальной части журнала. Целый отдел посвящен апологическим разборам публичных чтений г. Шевырева* в виде писем к иногородним, к г. Шевыреву, к самому себе, подписанных фамильями, буквами, цифрами; иные из них напечатаны в первый раз, другие (именно лирическое письмо, подписанное цифрами*) мы уже имели удовольствие читать в "Московских губернских ведомостях" (No 2, января 13). Вообще, во всех статьях доказывается, что чтения г. Шевырева имеют космическое значение, что это зуб мудрости, прорезавшийся в челюстях нашего исторического самопознания. За этим отделом все идет по порядку, как можно было ждать a priori: статья о "Слове о полку Игореве", догадка о происхождении Киева, путешествие по Черногории и тому подобные живые, современные интересы; статья о сельском хозяйстве, может быть, и хороша, но что-то очень длинна для чтения. Из западных пришлецов, составляющих немецкую слободу "Москвитянина",-- статья о Стефенсе* (он родился уж очень в холодной полосе и потому роднее нам) и интересная "Хроника русского в Париже"*. Историческая новость о том, как пытали и сожгли какую-то колдунью в Германии в 1670 году (уж этот инквизиционный, аутодафежный Запад!), точно будто взята из Кошихина или Желябужского.
   Не ограничиваясь настоящим, "Москвитянин" пророчит нам две новости; из них одна очень утешительна... Первая состоит в том, что профессор Гейман скоро издаст химию, а вторая -- что пастор Зедергольм очень долго не издаст второй части своей "Истории философии"*.
   Кажется, довольно. Журнал будет выходить около 20 чисел месяца. Я ищу теперь в археографических актах ключа к этому и так занят, что кладу перо.
  
   <1845>
  

ПУБЛИЧНЫЕ ЧТЕНИЯ г-на ПРОФЕССОРА РУЛЬЕ

  

Незнание природы -- величайшая неблагодарность.

Плиний Ст.

  
   Одна из главных потребностей нашего времени -- обобщение истинных, дельных сведений об естествознании. Их много в науке -- их мало в обществе; надобно втолкнуть их в поток общественного сознания, надобно их сделать доступными, надобно дать им форму живую, как жива природа, надобно дать им язык откровенный, простой, как ее собственный язык, которым она развертывает бесконечное богатство своей сущности в величественной и стройной простоте. Нам кажется почти невозможным без естествоведения воспитать действительное, мощное умственное развитие; никакая отрасль знаний не приучает так ума к твердому, положительному шагу; к смирению перед истиной, к добросовестному труду и, что еще важнее, к добросовестному принятию последствий такими, какими они выйдут, как изучение природы; им бы мы начинали воспитание для того, чтоб очистить отроческий ум от предрассудков, дать ему возмужать на этой здоровой пище и потом уже раскрыть для него, окрепнувшего и вооруженного, мир человеческий, мир истории, из которого двери отворяются прямо в деятельность, в собственное участие в современных вопросах. Мысль эта, конечно, не нова. Рабле, очень живо понимавший страшный вред схоластики на развитие ума, положил в основу воспитания Гаргантуа естественные науки; Бэкон хотел их положить в основу воспитания всего человечества: Instauratio magna {Великое возобновление (лат.).-- Ред.} основана на возвращении ума к природе, к наблюдению; исключительным предпочтением естествоведения стремился Бэкон восстановить нормальное отправление мышления, забитого средневековой метафизикой,-- он не видал иного средства для очищения современных умов от ложных образов и предрассудков, наслоенных веками, как обращая внимание на природу с ее непреложными законами, с ее непокорностью схоластическим приемам и с ее готовностью раскрываться логическому мышлению. Ученый мир, особенно в Англии и Франции, понял вызов лорда Верулама, и с него начинается непрерывный ряд великих деятелей, разработавших во всех направлениях обширное поле естествоведения. Но плоды этого изучения, результаты долгих и великих трудов не перешли академических стен, не принесли той ортопедической пользы свихнутому пониманию, которой можно было ожидать {Само собою разумеется, что здесь вовсе нет речи о технических приложениях.}. Воспитание образованных сословий во всей Европе мало захватило из естественных наук; оно осталось попрежнему под влиянием какой-то риторико-филологической (в самом тесном смысле слова) выучки; оно осталось воспитанием памяти, более нежели разума, воспитанием слов, а не понятий, воспитанием слога -- а не мысли, воспитанием авторитетами -- а не самодеятельностию; риторика и формализм попрежнему вытесняют природу. Такое развитие ведет почти всегда к надменности ума, к презрению всего естественного, здорового и к предпочтению всего лихорадочного, натянутого; мысли, суждения попрежнему прививаются, как оспа, во время духовной неразвитости; приходя в сознание, человек находит след раны на руке, находит сумму готовых истин и, отправляясь с ними в путь, добродушно принимает и то и другое за событие, за дело конченное. Против этого-то ложного и вредного в своей односторонности образования нет средства сильнее всеобщего распространения естествоведения с той точки зрения, до которой оно выработалось теперь; но, по несчастию, великие истины, великие открытия, следующие быстро друг за другом в естественных науках, не переходят в общий поток кругообращающихся истин, а если доля их и получает гласность, то в такой бедной и в такой не правильной форме, что люди и эти выработанные для них истины принимают такими же втесненными в память событиями, как и все остальное схоластическое достояние. Французы сделали больше всех для популяризации естественных наук, но их усилия постоянно разбивались об толстую кору предрассудков; полного успеха не было, между прочим, потому, что большая часть опытов популярного изложения исполнены уступок, риторики, фраз и дурного языка.
   Предрассудки, с которыми мы выросли, образ выражения, образ понимания, самые слова подкладывают нам представления не токмо неточные, но прямо противуположные делу. Наше воображение так развращено и так напитано метафизикой, что мы утратили возможность бесхитростно и просто выражать события мира физического, не вводя самым выражением, и совершенно бессознательно, ложных представлений,-- принимая метафору за самое дело, разделяя словами то, что соединено действительностию. Этот ложный язык приняла сама наука: оттого так трудно и запутанно все, что она рассказывает. Но науке язык этот не так вреден, весь вред достается обществу; ученый принимает глоссологию за знак, под которым он, как математик под условной буквой, сжимает целый ряд явлений, вопросов; общество имеет слепую доверенность к слову -- и в этом свидетельство прекрасного доверия к речи, так что человек и при злоупотреблении слова полон веры к нему -- и полон веры к науке, принимая высказываемое ею не за косноязычный намек, а за выражение, вполне исчерпывающее событие. Для примера вспомним, что всякий порядок физических явлений, которых причина неизвестна, наука принимает за проявление особой силы и, по схоластической диалектике, олицетворяет ее до такой самобытности, что она совершенно распадается с веществом (такова модная метаболическая сила, каталитическая). Математик поставил бы тут добросовестно х, и всякий знал бы, что это искомое, а новая сила дает подозревать, что оно сыскано, и, для полного смешения понятий, к этим ложным выражениям присоединяются еще ложные сентенции, повторяемые из века в век без анализа, без критики и которые представляют все предметы под совершенно неправильным освещением. Позвольте для ясности прибегнуть к примеру. Линней, великий человек в полном значении слова, но находившийся, как все великие и невеликие люди, под влиянием своего века, сделал две противуположные ошибки, увлекаемый двумя схоластическими предрассудками. Он определил человека как вид рода обезьян и возле него поставил нетопыря: последнее -- непростительная зоогностическая ошибка*, первое -- еще более непростительная логическая ошибка. Линней, как мы сейчас увидим, и не думал унизить человека родством с обезьяной; он, под влиянием схоластики, до того отделял человека от его тела, что ему казалось возможным беспощадно обращаться с формою и наружностию человека; поставив человека по телу на одну доску с летучими мышами, Линней восклицает: "Как презрителен был бы человек, если б он не стал выше всего человеческого!"... Это уже не Эпиктетов "Я -- человек, и ничто человеческое мне не чуждо". Эта фраза Линнея, как все фразы вообще, когда они только фразы, могла бы преспокойно быть забыта, задвинутая великими заслугами его, но, по несчастию, она совершенно сообразна с схоластико-романтическим воззрением: она и темна, и непонятна, и спиритуальна, а потому-то именно и повторяется из рода в род, и не далее еще как в прошедшем году один из известных французских профессоров -- Флуран -- приходил в восторг от патетической выходки Линнея и говорил, что одной этой фразы достаточно, чтоб признать Линнея величайшим гением. Мы признаемся откровенно, что видели в этой фразе только угрызение совести и желание загладить вину грубого материализма грубым спиритуализмом; но два противуположные заблуждения, оставленные непримиренными, далеки от того, чтобы составить истину. Без всякого сомнения, человек должен отбросить все человеческое, если человеческое ничего другого не значит, как отличительную особность обезьяны двурукой, бесхвостой, называемой homo {человек (лат.).-- Ред.}; но кто же дал Линнею право человека сделать животным потому только, что у него есть все, что у животного? Зачем он, назвавши его sapiens {разумный (лат.).-- Ред.}, не отделил его во имя того, чего нету животного, а есть у человека? И что за ребячья логика! Если человек, чтоб быть тем, чем может быть, должен оставить все человеческое, что же человеческого в этом оставляемом? Тут или ошибка, или невозможность: то, что должно оставить, вероятно, не человеческое, а животное, и как подняться над самим собою? Это что-то вроде того, как приподнять самого себя, чтоб быть выше ростом.
   Сентенция Линнея взята нами случайно из тысячи подобных и худших; все они пробрались в наукообразное изложение и повторяются как будто по обязанности или из учтивости, мешая ясному и прямому пониманию исторической фантасмагорией. Совокупность подобных суждений и предрассудков составляет целую теорию нелепого понимания природы и ее явлений. Обыкновенные опыты популяризации, вместо того чтобы на каждом шагу обличать нелепость этих понятий, подделываются к ним, так, как необразованные няньки говорят с детьми ломаным языком. Но всему этому приближается конец: недаром А. Гумбольдт, как некогда Плиний, издает оглавление к оконченному тому под названием "Космос".
   Если мы хоть издали несколько присмотримся к тому, что делается теперь в естественных науках, нас поразит веяние какого-то нового, отчетливого, глубокомысленного духа, равно далекого от нелепого материализма, как и от мечтательного спиритуализма. Рассказ общедоступный нового воззрения на жизнь, на природу чрезвычайно важен: вот почему нам пришло желание поговорить о публичных чтениях г. Рулье, к которым теперь и обращаемся.
   Г-н Рулье избрал предметом своих публичных чтений образ жизни и нравы животных, т. е., как он сам выразился, психологию животных. Зоология в высшем своем развитии должна непременно перейти в психологию. Главный, отличительный, существенный характер животного царства состоит в развитии психических способностей, сознания, произвола. Нужно ли говорить о высокой занимательности рассказа последовательных и разнообразных проявлений внутреннего начала жизни, от грубого, необходимого инстинкта, от темного влечения к отыскиванию пищи и невольного чувства самосохранения до низшей степени рассудка, до соображения средств с целию, до некоторого сознания и наслаждения собою? При этом рассказе сами собою отовсюду теснятся и просятся интереснейшие вопросы, наблюдения, исследования, глубочайшие истины естествоведения и даже философии. Выбор такого предмета свидетельствует живое понимание науки и большую смелость: здесь надобно часто прокладывать новую дорогу; психология животных несравненно менее обращала на себя внимание ученых естествоиспытателей, нежели их форма. Животная психология должна завершить, увенчать сравнительную анатомию и физиологию; она должна представить дочеловеческую феноменологию развертывающегося сознания; ее конец -- при начале психологии человека, в которую она вливается, как венозная кровь в легкие для того, чтоб одухотвориться и сделаться алою кровью, текущею в артериях истории. Прогресс животного -- прогресс его тела, его история -- пластическое развитие органов от полипа до обезьяны; прогресс человека -- прогресс содержания мысли, а не тела: тело дальше идти не может. Но вряд возможно ли наукообразное изложение психологии животных при современном состоянии естествознания; тем более должно уважить всякую попытку, особенно если она так хорошо выполнена, как чтения г. Рулье.
   Зоология преимущественно занималась системой, формой, внешностью, признаками, распределением животных; классификация -- дело важное, но далеко не главное. Соблазнительный пример страшного успеха Линнеевой ботанической классификации увлек зоологию и остановил, по превосходному замечанию Кювье {}, успехи ее обращением всего внимания, всех трудов на описание признаков и на искусственные системы. Против этого мертвого и чисто формального направления восстал Бюффон. Бюффон имел огромное преимущество перед большею частию современных ему натуралистов -- он вовсе не знал естественных наук. Сделавшись начальником Jardin des Plantes {Ботанического сада (франц.).-- Ред.}, он сперва страстно полюбил природу, а потом стал изучать ее по-своему, внося глубокую думу в исследование фактов,-- думу живую и совершенно независимую от школьных предрассудков, притупляющих мысль и мешающих рутиной -- успеху. Бюффон до излишества боялся классификации и систематики; предметом его изучения были животные со всей полнотою жизненных проявлений, с их анатомией и образом жизни, с их наружностью и страстями; для такого изучения животных мало было идти в музей, сличать формы, смотреть на одни следы жизни, подмечать их различия и сходства; надобно было идти в зверинец, в конюшню, на птичий двор, надобно было идти в лес, в поле, сделаться рыбаком,-- словом надобно было сделать то, что сделал для американской орнитологии Одюбон. Бюф-фону не представлялось никакой возможности свои изучения природы привести в наукообразный вид: материал был недостаточен, да и склад его гения вовсе не был методологический; оттого, быть может, после него наука пошла не его дорогой, хотя пошла и по пути, им указанному. Бюффон натолкнул Добантона на анатомию животных -- и сравнительная анатомия поглотила все внимание. Десяти лет не прошло после смерти Бюффона, как зоология простилась с ним и с Линнеем. Неизвестный, молодой естествоиспытатель напал, 21 флореаля III года Республики, на Линнееву систему в заседании института; что-то мощное, твердое, обдуманное и резкое звучало в словах молодого человека; мысль о четырех типах {Позвоночные, моллюски, суставчатые и звездчатые.} животного царства и об основании разделения не на одном порядке признаков, а на совокупном рассматривании всех систем и всех органов поразила слушавших. Этому человеку было суждено сильно двинуть вперед зоологию. Он требовал анатомии, сличения частей, раскрытия их соответственности; труды его были многочисленны, невероятная проницательность помогала ему, каждое замечание его было новая мысль, каждое сличение двух параллельных органов раскрывало более и более возможность общей теории "правильного анализа", посредством которого можно по твердо определенным условиям бытия (так называет Кювье конечные причины) доходить до форм, до их отправлений {Règne animal. Introduction.}. Первый гениальный опыт практического осуществления этих начал привел Кювье от возможности восстановления целого животного по одной косточке к действительному восстановлению мира ископаемого; воскрешение допотопных животных было верхом торжества сравнительной анатомии. Мечты Кампера начали сбываться, сравнительная анатомия становилась наукой. Кювье говорит в своей "Палеонтографии" (стр. 90): "Органическое существо составляет целую, замкнутую в себе систему, которой части непременно соответствуют друг другу и содействуют одна другой в достижении общей цели; отсюда понятно, что каждая часть, отдельно взятая, служит представителем всех остальных частей. Если пищеварительные органы так устроены, что они назначены переваривать исключительно свежее мясо, то и челюсти должны быть устроены особым образом, и длинные когти необходимы, чтоб уцепиться и разорвать свою жертву, и острые зубы, и сильное мышечное развитие ног для бега, и чуткость обоняния и зрения; даже самый мозг хищного зверя должен быть особенно развит, потому что зверь способен на хитрость" и пр. {Аристотель занимался очень много сравнительной анатомией -- но отрывочно, целого не вышло из его трудов. Древние, впрочем, очень хорошо понимали соответствие формы с содержанием в организме. Ксенофонт в своих Ἀπομνημονεύματα, кн. I, гл. IV, говорит: "Что человеческое мог бы сделать дух человеческий в теле быка, и что сделал бы бык, если б у него были руки".} Какая ширина взгляда и какое торжество бэконовского наведения! Тем не менее исключительно анатомическое направление принесло свои неудобства -- гениальность Кювье сглаживала их, у многих последователей его они обличились. Анатомия приучает нас рассматривать несущийся поток, стремительный процесс -- остановившимся, приучает смотреть не на живое существо, а на его тело как на нечто страдательное, как на оконченный результат,-- а оконченный результат значит на языке жизни умерший: жизнь -- деятельность, беспрерывная деятельность, "вихрь, круговорот", как назвал ее Кювье. Сверх того, анатомическое, т. е. описательное, изучение тела животного -- не что иное, как более развитое изучение наружных признаков: внутренность животного -- другая сторона его наружности -- это не игра слов. Наружность животного, лицевая сторона его {Наружная физиогномия животного (habitus) до того резка, что при одном взгляде можно узнать характер и степень развития рода, к которому оно принадлежит; вспомните, например, выражение тигра и верблюда -- такой резкой характеристики внутренние части не имеют по очень простой причине: наружность животного -- его вывеска, природа стремится высказать как можно, яснее все, что есть за душою, и именно теми частями, которыми предмет обращен к внешнему миру.} -- обнаруженная внутренность; но и все внутренние его части -- точно такие же обнаружения чего-то еще более внутреннего, а это внутреннее начало и есть сама жизнь, сама деятельность, для которой части, вне и внутри находящиеся, равно органы. Дело в том, что ни изучение одной наружности, ни изучение анатомии не дает полного знания животного. Великий Гёте первый внес элемент движения в сравнительную анатомию: он показал возможность проследить архитектонику организма в его возникновении и постепенном развитии; законы, раскрытые им,-- о превращении частей зерна в семенные доли, ствол, почки, листья и о видоизменении потом листа во все части цветка -- прямо вели к опыту генетического развития частей животного тела. Гёте сам много трудился над остеологией; занятый этим предметом, он, гуляя в Италии по разрытому кладбищу и натолкнувшись на череп, лежавший возле своих позвонков, был поражен мыслию, которая впоследствии получила полное право гражданства в остеологии,-- мыслию, что голова -- не что иное, как особое развитие нескольких позвонков*. Но и гётевское воззрение оставалось морфологией; рассуждая, так сказать, о геометрическом развитии форм, Гёте не думал о содержании, о материале, развивающемся и непрерывно изменяющемся с переменою формы. Если б пределы этой статьи дозволили нам, мы остановились бы перед двумя другими великими попытками, оставившими длинный след за собою: мы говоримо Жоффруа Сент-Илере и об Окене. Учение о едином типе, эмбриология и тератология первого, опыт глубокой классификации другого* -- приблизили зоологию к тому, к чему она стремилась,-- к переходу из морфологии в физиологию -- в это море, зовущее в себя все отдельные ветви науки об органических телах, для того чтоб свести их на химию, физику и механику или, проще, на физиологию неорудной природы. "Тому достанется пальма в естествоведении,-- говорит Бэр,-- кто сведет на всеобщие мировые силы все явления возникающего животного организма. Но дерево, из которого сделают колыбель этого человека, не взошло еще". {K. E. Bär. Entwicklungsgeschichte der Tiere, p. XXII.} Мы полагаем, напротив, что не токмо дерево выросло, но что и колыбель уж сделана. Сильная деятельность кипит во всех сферах естествоведения: с одной стороны, Дюма, Либих, Распайль {Недавно в одной петербургской газете мы с удивлением прочли грубую брань против Распайля*. Не можно думать, чтоб тут была личность, однакож и не химическое было причиною разномыслия: судя по статье, трудно заподозрить писавшего в знании химии. Заслуги Распайля по части органической химии, микроскопических исследований, по части физиологии известны всем образованным людям и уважаются даже теми, которые не согласны с его гипотезами и теориями.}, с другой -- Валентин, Вагнер, Мажанди сообщили новый характер естественным наукам, какой-то глубокий, реалистический, отчетливый, верно ставящий вопрос; каждый журнал, каждая брошюра свидетельствует о кипящей работе; все это отрывочно, частно, но уже само собой связуется единством направления, единством духа, веющего во всех дельных трудах. Но если задача физиологии действительно состоит в том, чтоб узнать в органическом процессе высшее развитие химизма, а в химизме -- низшую степень жизни, если она не может сойти с химико-физической почвы, то верхними ветвями своими она переходит в совершенно иной мир: мозг как орган высших способностей, рассматриваемый при отправлении своей деятельности, прямо ведет к изучению отношения нравственной стороны к физической и таким образом к психологии. Здесь могут явиться вопросы, которых не осилит ни физика, ни химия, которые могут только разрешиться при посредстве философского мышления.
   Г-н Рулье, вполне понимая, что наукообразно изложить психологию животных при современном состоянии естествоведения невозможно, избрал манеру бюффоновского рассказа; рассказ его об инстинкте и рассудке, о сметливости животных и их нравах был жив, нов и опирался на богатые сведения г. профессора, известного своими важными заслугами по части московской палеонтологии*; в его словах, в его постоянной защите животного нам приятно было видеть какое-то восстановление достоинства существ, оскорбляемых гордостью человека даже в теории. В одной из следующих статей* мы попросим дозволения сказать наше мнение о теориях и воззрении г. Рулье, теперь ограничимся мы изложением одного желания, приходившего нам в голову несколько раз, когда мы слушали увлекательный рассказ ученого. Целость всего сказанного ускользает; нам кажется, что это происходит от порядка, избранного г. профессором. Если б вместо того, чтоб последовательно переходить от одной психической стороны животной жизни к другой, г. профессор развертывал психическую деятельность животного царства в генетическом порядке, в том порядке, в котором она развивается от низших классов до млекопитающих, было бы больше целости, и сама собою складывалась бы в уме слушателей история психического прогресса в ее прямом соотношении с формою; к тому же это дало бы случай г. профессору познакомить своих слушателей с этими формами, с этими орудиями психической жизни, которые, беспрерывно развиваясь во все стороны, тысячью путями стремятся к одной цели, всегда сохраняя правильную соответственность между степенью развития психической деятельности, органом и средою.
  
   <1845>
  

НЕСКОЛЬКО ЗАМЕЧАНИИ ОБ ИСТОРИЧЕСКОМ РАЗВИТИИ ЧЕСТИ

("Современник" 1848*)

  

Noblesse oblige!1

Западная поговорка

Il me serait bien difficile de te faire sentir ce que c'est (le point d'honneur), car nous n'en avons point précisément l'idée.

Usbeck à Ibben2.

"Восточные письма" Монтескье*

  
   1 Положение обязывает! (франц.).-- Ред.
   2 Мне трудно объяснить тебе, что это такое (вопрос чести), потому что у нас нет соответствующего понятия. Узбек -- Иббену (франц.).-- Ред.
  
   Часто споры бывают поводом к поединку; недавно случилось противоположное: какой-то поединок подал повод к бесконечным спорам. Одни горячо защищали поединки, другие предавали их проклятию. "Дерзкое самоуправство",-- говорили одни. "Но кто же лучше меня самого управится в собственном деле?" -- отвечали другие.-- "Убийство",-- говорили одни.-- "Война",-- отвечали другие. Между этими противоположными воззрениями образовалась благоразумная средина, которая находила, что теоретически оправдать дуэль так же невозможно, как практически избежать ее, основываясь на премудром правиле, что "так должно быть" противоположно с "тем, что есть на самом деле". Разумеется, что все эти споры кончились, как всегда, совершенным затемнением вопроса и ожесточенной упорностью каждого в своих мнениях. Главный порицатель дуэлей до того разгорячился, что чуть не вызвал рыцарственного защитника их.
   Возвратившись домой после горячего прения и вспоминая на досуге все слышанное и говоренное, я увидел, что вопрос этот несравненно глубже и сложнее и что его не разрешишь ни панегириком, ни порицаньем.
   Новое законодательство всех европейских государств осудило поединки, поставило их почти рядом с убийством, но поединки не искоренились. Несмотря на запрещения Густава-Адольфа, дрались под виселицей; несмотря на меры Ришелье, дрались перед плахой. Судьи твердые и нелицеприятные во всех случаях бывают снисходительны к дуэлистам, общественное мнение за них; человек, защитивший честь свою поединком, уважается. Все мыслящие люди отказывают не только отдельному лицу, но и целому обществу в праве убийства, и большая часть утверждает, что дуэль -- неизбежное зло, единое возможное ограждение неприкосновенности лица от оскорбления. Такое противоречие законодательства с общественным мнением, практического приложения с теоретическим понятием прямо ведет к вопросу: "На каком основании держится поединок в образованнейших странах Европы?"
   Много было писано о поединках, начиная с Брантома*; но их рассматривали так, как наши милые спорщики, с произвольных точек зрения и под влиянием незыблемых предрассудков или готовых понятий. Бранили поединки на основании неприлагаемой, мечтательной морали и, вместо обсуживания дела, высказывали холодные риторические фразы о смиренном прощении; бранили их на основании юридическом, которое требует, чтоб дело обиды было решено не обиженным, а судьей; осуждали их с точки зрения римского права, не отстранив предварительно феодального понятия о личности, твердо стоящей за свои права. Вопрос о том, почему римское понятие о государстве единственно истинно и почему феодальное понятие о личности, о ее наследственных, семейных и политических правах, развитое средними веками, неизменно, не был решаем даже в такое время, которое, повидимому, отрекалось от всего феодального,-- во время переворотов. Лучшее доказательство, что человек остался при своем прежнем понятии о себе и о государстве. Современный человек думает, что средние века далеко от него, а они в нем: он тот же рыцарь, но переложенный на другие нравы.
   Не имея возможности, по многим причинам, предоставить историческую монографию о поединках, я хотел сколько-нибудь способствовать уяснению вопроса, занимавшего споривших приятелей, и с этой целью написал сжатый исторический очерк развития чести, предоставляя им выводить последствия какие угодно. Я нигде не защищаю дуэли и нигде не браню ее.
   Бранить или хвалить какой-нибудь всеобщий исторический факт -- дело совершенно праздное, извиняемое только благородным увлечением, в силу которого вырываются речи негодования или восторга. Доверие к роду человеческому требует настолько уважения к вековым явлениям, чтоб, и отрешаясь от них, не порицать их: в порицании много суетности и легкомыслия; дикие с честью хоронят умерших, а не ругаются над трупами. Кто бранится, тот не выше бранимого: бранятся там, где недостает доказательств. И какая цель подобных разглагольствований? Исправление нравов разве? Я думаю, выросшего человека мудрено исправить педагогическими средствами и благородным негодованием, когда он плохо исправляется уголовными средствами и негодованием палача. Достигайте, чтоб он понял истину,-- это будет вернее; идти далее, хвалить или порицать показывает, неуважение к его смыслу. Сказать, что поединок -- зло, нелепость, преступление, легко и справедливо, но недостаточно; неужели же нет причин, почему это зло, эта нелепость сохранилась до сих пор? Если же, вместо порицания и одностороннего суждения, мы разберем и внутреннюю сторону предмета, тогда мы узнаем общие основания, на которых опирался поединок, и легко, может быть, найдем связь его с другими явлениями, их круговую поруку; такой разбор может нас привести в свою очередь -- как бы в вознаграждение за то, что мы узнали историческое основание факта, отвергаемого нами,-- к раскрытию неразумности фактов, незыблемо признаваемых нами; et c'est autant de pris sur le diable {и это уже будет какой-то победой над дьяволом (франц.).-- Ред.}, как говорят французы. Резкость односторонних суждений на первую минуту ослепляет; в них больше характерного, определенного; но если вглядеться им прямо в глаза, тощесть их тотчас открывается. "Всего резче видят одну сторону,-- сказал Аристотель,-- те, которые видят мало сторон".
  

I

  
   У человека, вместе с сознанием, развивается потребность нечто свое спасти из вихря случайностей, поставить неприкосновенным и святым, почтить себя уважением его, поставить его выше жизни своей. Пристально вглядываясь в длинный ряд превращений чтимого, мы увидим, что основа ему не что иное, как чувство собственного достоинства и стремление сохранить нравственную самобытность своей личности,-- и то и другое сначала в формах детских, потом отроческих, как во всяком человеческом развитии. Сначала это чувство выражается в семейных отношениях, в фанатической привязанности к роду, племени, обычаю, преданию, к своим богам в противоположность соседским. Потом оно является свято уважаемым общим делом (res publica); государство, город поглощает еще человека, но уже он силен своим гражданским значением. Не удовлетворенный однакож общим делом, человек ищет свое дело, обращается внутрь себя, в груди своей начинает открывать нечто твердое и незыблемое, в себе находит мерило своего достоинства и хладнокровно смотрит на племя, на город, на государство; тогда быстро развивается в нем понятие чести и собственного достоинства. Но это еще не все. Перенося в грудь свою свое чтимое, человек переносит его на истинную почву; но какова эта грудь? Может быть, он понимает себя не таким, каким он действительно есть,-- ниже и выше, духовнее и животнее, затерянным в общине или одиноким в себе самом; наконец, может быть, его грудь, в которую он переносит кивот свой, не его грудь; может быть, свободный от прежних уз, он перевязан новыми; а каким он себя понимает, так понимает он и свою честь. "Основа чести может быть нравственна и необходима, может быть случайна и бессмысленна"*, но всегда и вечно она есть "отражение человеком своей самобытности" {Hegel, Aesthetik. T. II.} сообразно тому, как он ее понимает или, вернее, как ее понимает его эпоха.
   Три великие эпохи жизни человечества представляют нам те три разные пониманья человеческого достоинства, до которых мы коснулись. Восток представляет низшую ступень древнего понятия о личности; она почти затеряна в племени, в царстве. Греко-римский мир с своими гражданами -- высшее его развитие. Основа человеческого достоинства обоими была понята вне человека. Наконец, средние века обернули вопрос: существенным сделалась личность, несущественным -- res publica. Самая эта исключительность указывает на необходимую односторонность последствий. Жизнь общественная -- такое же естественное определение человека, как достоинство его личности. Без сомнения, личность -- действительная вершина исторического мира: к ней все примыкает, ею все живет; всеобщее без личности -- пустое отвлечение; но личность только и имеет полную действительность по той мере, по которой она в обществе. Аристотель превосходно назвал человека "зоон политикон". Истинное понятие о личности равно не может определиться ни в том случае, когда личность будет пожертвована государству, как в Риме, ни когда государство будет пожертвовано личности, как в средние века. Одно разумное, сознательное сочетание личности и государства приведет к истинному понятию о лице вообще, а с тем вместе к истинному понятию о чести. Сочетание это -- труднейшая задача, поставленная современным мышлением; перед нею остановились, пораженные несостоятельностью разрешений, самые смелые умы, самые отважные пересоздатели общественного порядка, грустно задумались и почти ничего не сказали. Мы не беремся дотрогиваться до нее, но думаем однако, что она не разрешена механическими опытами сочетать феодальную личность с римским понятием государства; это -- одно перемирье, т. е. такое соединение враждебных начал, при котором каждый остается при своей неприязни, но, уступая внешним обстоятельствам, не дерется, а протягивает руку врагу. Конечно, жизнь, несмотря на все учения о политике и о праве, делает свое дело, роется кротом и везде прорывается к свету; в этом нет сомнения, иначе мы не дошли бы не только до решений, но и до положения вопросов, а это дело важное; правильно понятый вопрос -- пол-ответа. Однако нельзя не сознаться, что в самой философии права, в самих утопиях разных толков господствуют одни отжившие или отживающие понятия о государстве и о личности. Впрочем, нам не нужно разрешения этой задачи,-- цель наша ограниченнее: мы имеем только в предмете указать круговую поруку поединка с пониманьем прав личности, от восточной непосредственности до щепетильного point d'honneur'a {вопроса чести (франц.).-- Ред.} французского дворянина.
  

II

  
   Людям надобно было все детское доверие и всю беззаботность животного, всю настойчивость и упорность естественного побуждения, чтобы своими разрастающимися семьями обжить землю. Жизнь семьями обусловила возможность всего человеческого развития. Конечно, семьи не оттого не расходились, что была при этом какая-нибудь мысль; разум еще дремал тогда у человека, и ему достаточно было той низшей степени рассудка, которая совпадает с самим органическим процессом, в силу которой, например, новорожденный ищет пищу ртом в первый день своего рождения. Люди жили семьями, руководствуясь тем же инстинктом, которым руководствуются животные породы, скитающиеся стадами, собирающиеся в рои. Забытый и неизвестный труд дикого человека был тягостен, он облегчался одною грубостью обреченного на этот труд. Веками и веками усилий приладился человек к грозной, беспощадной среде и ее приладил к себе: казалось, стихии ежеминутно могут мощным бесстрастием своим, непреодолимой силой уничтожить бесследно это слабое существо, и, вероятно, не одна тысяча легла, подавленная невнимательной природой, строго исполнявшей законы свои возле них; но это слабое существо имело перед окружавшей его природою большое преимущество -- преимущество хитрости, уловок, которыми развитое животное достигает своих целей, а среда не имела ничего враждебного против его работы. Тысячи темных и неизвестных нам поколений удобрили костями своими землю прежде, нежели сознание настолько развилось, что стало помнить свое былое, что это былое сделалось достойно памяти, и тут, через эти тысячелетия, каким мы встречаем человека? Он еще не может прийти в себя, опомниться; он победил, но с робостью в душе, но с сознанием силы природы и своего бессилия; он еще с ужасом смотрел на стихии, подкладывая им злобные мысли, повергался в прах перед их грозной и враждебной мощью и просил пощады; дикая молитва его была воплем страха, в котором еще не звучали титановские ноты Прометея.
   Один оплот, один отдых, одна надежда для человека была семья, племя, эта кучка, сросшаяся от единства интересов и единства опасностей, отстоявшая себя против стихий, зверей и врагов, начавшая хранить свое предание и свой обычай. Далекий от сознания своей самобытности, человек поглощался племенем, семьею; все чтимое им было вне его. То были неведомые силы природы, которым он начал придавать человеческие свойства в уродливых размерах, и патриархальные отношения к семье, в которой личность была ничтожна, а род неприкосновенен, свят. На этих-то началах развились колоссальные азиатские монархии. В самом высшем гражданском развитии своем азиатец считал себя несовершеннолетним сыном, рабом; понятие раба его не унижало, скорее его унизило бы название вольного человека: ему бы показалось, что это слово значит бродяга, бездомовник, изгнанный Измаил*, не принятый ни в какое племя; и что же он в самом деле один? Но как бы то ни было, признавая себя рабом, несовершеннолетним сыном, он не мог развить в себе понятия о человеческой личности; раб -- вещь; истинная личность его в господине, которого он член, орган. Рабу трудно нанести оскорбление: он или не дорос до того, чтоб понять его, или перенес уже безусловное оскорбление утратою всех человеческих прав и примирением с этой утратой. Однако мог ли восточный человек оставаться без всякого понятия о чести? Ни под каким видом. Это так же невозможно для человека, живущего в гражданском обществе, как невозможно бы было себе представить действительное понятие о достоинстве человека у азиатца. На Востоке не могли развиться поединки в нашем смысле; но тем страшнее и злобнее развилась месть, всего чаще не за собственную обиду, а за обиду семьи, обычая; в Японии оскорбленный разрезывает свой живот -- новое доказательство, что у них не развито ни тени истинного понятия о бесконечном достоинстве человеческом; японец не находит в себе средства очищения, он не находит того места, которое выше обиды, которое примирится уничтожением оскорбителя: он может смыть обиду только самоубийством. Притом азиатцы мелочно раздражительны, у них казуистика чести развилась не хуже средневекового, но все это -- один пустой формализм, что-то условное; так в азиатских царствах дошли до смешного внешние знаки почести, учтивости, т. е. все негодное или по крайней мере пустое, сопровождающее понятие о личном достоинстве, без истинного смысла его {К подобным явлениям принадлежало наше местничество, основанное на патриархальной породистости, а вовсе не на понятии своего достоинства. Замечательно, что с совершеннейшей потерей всех человеческих понятий о достоинстве и о чести -- в восточной империи точно также вырос уродливый, вычурный и смешной формализм почестей, заменивший честь действительную. <Примеч. 1862 г.>.}.
   Личность азиатских властелинов {В тексте: царей (проп. ценсурой). <Примеч. 1862 г.>.} была единая человеческая личность на Востоке, и действительно одни они в Азии понимали честь и вступались за нее. Высоко поставленную личность их было трудно оскорбить; рабами она обидеться не могла: обида существует собственно между личностями, признающими взаимные права; цари могли оскорблять друг друга, и в этих редких случаях царства дрались, опустошались,--вот поединок Востока. Отсутствие сознания личного достоинства, неотрешенность от физических определений, несчастия, неразрывные с детством, погубили Азию. Взгляните на эти чудовищные царства, возникающие с притязанием на покорение вселенной и удивляющие сперва страшной силой, потом страшной слабостью; они сходят с поприща истории, дряхлые в юности, или остаются в жалкой дремоте: без нравственной личности нет движения, прочности, развития. Смутное понятие чести выражалось у азиатца слепой преданностью семье, племени, касте. Помните ли вы, как Ксеркс подвергался опасности на море и кормчий объявил, что корабль грузен? Царедворцы не задумались погибнуть для спасения Ксеркса: медленно выходил каждый из рядов, приближался к царю, склонялся перед ним, потом твердыми шагами шел к борту и кидался в море. Это восточные Термопилы; царедворцы поступили совершенно последовательно. Любимец Дария Истаспа, видя, что он хочет снять осаду Вавилона, обрубил себе уши и нос и в этом жалком виде передался вавилонянам, прося отмщения и говоря, что его изуродовал Дарий. Вавилоняне сделали его военачальником, и он предательски отдал их город Дарию Истаспу. Сколько тут самоотвержения! Это восточный "Баярд.
   Понятие о личности является сознанным в отношении к государству в мире греко-римском. Личность неразрывна с понятием гражданина, она не свободна еще в отношении к себе: восточное поглощение всех личностей одною повторяется и здесь, но место случайного лица занимает нравственное, мифическое лицо города. Каждый гражданин сознавал в самом себе долю идеальной, царящей личности города или отечества, и эта доля была неприкосновенная, святая святых его души. Патриотизм грека и римлянина был раздражителен и не выносил никакой обиды; в нем заключался древний point d'honneur. Фемистокл, сказавший: "Бей, но дай высказать", тем ярче выражает греческое понятие о чести, что оно в этом случае прямо противоположно средневековому понятию Но общее, чтимое, святое было понято опять под определением непосредственности и внешности; личность человека и его достоинство поглощались достоинством гражданина, а значение гражданина было основано на случайности месторождения, его права были права монополии; свободы в древнем мире не было; свободен был Рим, Афины, а не люди. "Граждане древнего мира,-- сказал, не помню, какой-то историк,-- потому считали себя свободными, что все участвовали в правлении, лишавшем их свободы". Уважение к себе как к гражданину было недостаточно; оно не помешало ни клиентизму, ни обоготворению цезарей. Римский гражданин, глубоко развращенный невольничеством, привычкой считать, сверх невольников, всех иностранцев полулюдьми, врагами, варварами, не нашел в душе своей никакой нравственной опоры, когда Рим стал падать, да и Рим, с своей стороны, не нашел опоры в своих гражданах. Катон и множество других республиканцев-консерваторов, увидавши, что Рим падет, лишили себя жизни и поступили совершенно последовательно римскому понятию о чести. Что оставалось в их жизни? Разве она имела значение, независимое от Рима, значение не национальное, человеческое? Нет. Правда, Сенека стал поговаривать о неотъемлемом достоинстве человека, присущем ему потому, что он человек, но Сенека родился после смерти республики и в то время, как иной дух начал веять в самом Риме.
   Так как истинные личности были в греко-римском мире -- города, то и поединки могли быть, в некотором смысле, только между городами или республиками; Афины и Спарта всю жизнь провели в дуэлях. Между частными людьми в Риме поединка не могло быть потому, что дела чести решались цензурой. Государство имело право отнять все нравственное значение гражданина. Если и случалось что-нибудь вроде поединков, то основа их была непременно патриотическая: такова дуэль между Горациями и Куриациями*. Греческая философия и римская цивилизация приготовили переход к тем понятиям о личности, которая возвестилась людям евангелием, и если Аристотель был настолько грек, что делил натуру человеческую на свободную и рабскую, то Юлий Цезарь был настолько человек нового мира, что жалел рабов и гладиаторов; очень понятно, почему первый пример гуманности представляет именно тот человек, который нанес смертельный удар республике. Неблагопристойные ругательства Цицерона, в полном заседании Сената, против Антония, которого он обвиняет, между прочим, в том, что он пьяный бегал без всякой одежды по улицам, вызвали ответ одного сенатора, который так же обругал Цицерона и заключил, что если Цицерон носит длинную тогу, то это для прикрытия своих отвратительных ног. Пример этот показывает, что уважение к личности мало было развито в Риме, что всего ярче выразилось в отвратительном отношении патроната и клиентизма.
  

III

  
   Личность христианина отрешается от древнего гражданского определения. Спаситель зовет мытарей и женщин, отворяет царство божие разбойнику, бесщадно казненному законом гражданским. Слово "невольник", "раб" становится богохульством, нищета -- достоинством, национальность теряет смысл в отношении к единственной пастве, к единой церкви: любовь к отечеству уступает первенство любви к ближнему. Личность христианина не только освобождалась от своего гражданского и исключительно национального определения -- она стремилась и от всего земного; она совлекла с себя старого Адама, т. е. всю сторону непосредственную, телесную, земную любовь, земное семейство, земные страсти, земную мудрость, земное богатство, даже земное тело. Но братственная община, о которой говорит евангелист Лука в "Деяниях"*, не знавшая права собственности, имевшая одну душу и одно сердце, распространяясь, встретилась с государством. Ничего не могло быть противуположнее христианским началам, как понятие о государстве, развившееся в римской империи того времени. Диоклециан, первый восточный царь римский, заметил противоречие азиатско-римского понятия о государстве с христианским, он с свирепостью человека, не понимающего дух времени, гнал огнем и мечом юную церковь. Но делать было нечего; им надобно было помириться. Государство было необходимо для христиан: это была доля кесаря, которую надобно было предоставить кесарю. При таком противоречии совести с гражданским порядком, частного с общим, нельзя было развиваться,-- можно было остановиться, потерять всякую силу и строение и держаться потому только, что еще падение не совершилось. Это доказывает та часть Римской империи, которая осталась верною древнему государству и которая разлагалась до XV столетия. Действительное примирение вышло инде. С своей стороны, ничего не может быть противоположнее не только восточному рабу, теряющемуся в племени, но и римскому гражданину, поглощенному своим государственным значением, как германец, боящийся всякой централизации и предпочитающий дикую независимость удобствам гражданской жизни. Германцы жили кучками, общинами, знаменами или дружинами; они почти не принадлежали земле, на которой родились, носили родину с собой и везде были дома. Когда хаотическое брожение переселений, завоеваний, первого устройства успокоилось, когда германцы приняли христианство, когда весь этот новый мир начал слагаться, принимая в себя и остатки древней цивилизации и новую религию, развивая ими свою собственную сущность, тогда первым полным и органическим следствием взаимного проникновения этих элементов является рыцарство. Рыцарством вооруженная ватага кондотьеров, наездников, необузданных воинов поднялась из мира грабежей и насилия в феодальное благоустройство. Ключом свода этого готического братства, этих военных граждан, единственных правоверных людей того времени, была беспредельная самоуверенность в достоинстве своей личности и личности ближнего, разумеется, признанного равным по феодальным понятиям. Это было нечто совершенно новое. Не только каждый клочок земли захотел самобытности после того, как весь мир жил одним Римом, но каждый непобежденный человек понимал себя независимым, своевольным. Феодализм -- апотеоза личности воина, монадология в гражданском развитии; в нем нет действительного центра.
   Понятие о государстве, о городе как о едином действительном, к которому отнесен человек, пало; человек как воин-защитник, как рыцарь начал понимать себя собственным средоточием; понявши это, он должен был высоко поставить свою честь, свою самобытность -- гордую и независимую. Не массы сознали эту мысль о достоинстве личности: массы были побежденные, массы были отсталые горожане, люди римских понятий, массы были несчастные земледельцы, для которых час сознания еще не наставал; ее поняли доблестнейшие из воинов, ее поняли духовные. Ничего не может быть пагубнее для истории, как вносить современные вопросы симпатий и антипатий в разбор былых событий; если в некоторых странах позволяют людям судиться пэрами, то какое же право мы имеем судить прошедшее не по его понятиям, а по понятиям иного времени? Мы привыкли сопрягать с словом "рыцарство" понятие угнетения, несправедливости, касты; но с тем самым словом мы вправе сопрягать смысл совершенно противоположный. Мы теперь смотрим на рыцарство как на прошедший институт; его слабые стороны для нас раскрыты; нас оскорбляет его гордое чувство бесконечного достоинства, основанное на бесконечном унижении привязанного к земле; оно пало от своей односторонности, оно наказано; оно до того умерло, наконец, что пора ему отдать полную справедливость.
   Взгляните на рыцарство, отступивши в VII, VIII столетие,-- и оно представится передовой фалангой человечества; оцените внутреннюю мысль его о достоинстве человеческой личности, о святой неприкосновенности ее, о строгой чистоте -- и вы поймете великое начало, внесенное им в историю. Оттого мы рыцарей можем принять за высших представителей средних веков; истинные представители эпохи -- не арифметическое большинство, не золотая посредственность, а те, которые достигли полного развития, энергические и сильные деятельностью; другие были в ребячестве или в дряхлости. Человек научился уважать человека в рыцаре; этого мы им не забудем. Гордое требование признания рыцарских прав было почвою, на которой выросло сознание права и достоинства человека вообще. Рыцарь далеко не был ниже римского гражданина. Римский гражданин имеет перед ним то преимущество, что он развил свое понятие; но то, чего домогался рыцарь, было выше того, чего достигнул римлянин. Сущность гражданина -- вне его, случайность рождения определяет права его; сущность рыцаря -- в нем самом, и он становится рыцарем, а не родится. Его право не принадлежит его личности как случайной, а принадлежит ему по развитии в случайной личности ее родового значения (разумеется так, как оно понималось в те времена). Никто не был признаваем христианином по одному физическому рождению; никто не родился рыцарем; для первого надобно было духовное рождение крещением, для второго -- искус и торжественное признание посвящением. Рыцари были единственные свободные люди в средних веках; они составляли между собой братство, рассеянное по всему католическому миру и сочувствовавшее между собою; их соединяло единство обычаев, единство понятий о своем достоинстве, единство предрассудков; каждый рыцарь сознавал неприкосновенное величие своей личности и готов был доказывать его мечом. Но можно ли назвать братством учреждение, при котором массы были угнетены? А как же древние республики называются республиками, когда в них одни граждане имели права? Низшие классы в средних веках не только не были признаны высшими, но и собою не были признаны; их признавала одна церковь и перед алтарем они были равны; человек признается человеком настолько, насколько он сам себя признает человеком. Кровавые события времен Жакри* выразили иные потребности со стороны народа и обнаружили иное сознание, и рыцари всеми ужасами и свирепостями того времени не могли ничего сделать. То же в городах: по мере того, как коммуны начинали сознавать свои права, рыцари со скрежетом зубов должны были уступать; сознание это росло, а рыцарство дряхлело. В 1614 году оно еще протестовало против смелости среднего состояния*, дерзнувшего назваться братом рыцарства, а в 1787 году Сиэс издал свою брошюру* du tiers-état {о третьем сословии (франц.).-- Ред.} и уверял, что среднее состояние всё,-- мнение, в которое теперь никто не верит.
   Права личности у рыцарей доказывались и поддерживались оружием; мир феодальный был дик и груб; кроме оружия и материальной силы, человек не находил себе другого оплота. Рыцарь был прежде всего воин, победитель; подозрение в трусости и неумении владеть мечом было высшим оскорблением. Рыцарство и тут в мир вечной войны и резни внесло свое благотворное влияние: свирепое и необузданное насилие облагороживается; враги не бросаются друг на друга, как звери, а выходят торжественно на поединок -- благородно, открыто, с равным оружием. Поединок был совершенно на месте у этого военного братства. Кто судья над рыцарем, как не он сам, как не равный ему противник? Для горожанина, для простолюдина существует судебное место; но разве рыцарь подсудим кому-нибудь в деле чести, и что государство и его закон за мерило, за возмездник его оскорблению? Он сам себе достанет право -- копьем, мечом. Он признавал самоуправство естественным, неотъемлемым правом. Зачем он, оскорбленный, пойдет искать юридической расправы, когда он не верит в ее возможность восстановить честь? Он ищет собственной опасностью, смертью свой суд и в нем оправдания себя в чужих глазах и своих: казнь виновного согласна с решением небесным. Конечно, храбрость и ловкость в управлении оружием -- самый жалкий критериум истины, хотя, заметим мимоходом, трусость -- вечный ошейник рабства. В наше время странно было бы доказывать истину тем, чтоб проткнуть копьем того, кто вздумает возражать или кто не согласен с нами в мнении. Самое требование признания моей личности так, как я хочу, несправедливо; но во время рыцарства, когда чувство чести и самобытности было так ново и одушевляло грубые и с тем вместе полудетские натуры, понятно и деспотическое требование признания и готовность оружьем дать вес своему требованию. Не надобно забывать, сверх того, что тогда человек детски веровал, что небо поможет правому; самые судьи не находили тогда лучшего средства к раскрытию истины, как суд божий, как поединок. Поединок имел религиозную основу и нравственную. Нравственный принцип поединка состоит в том, что истина дороже жизни, что за истину, мною сознанную, я готов умереть и не признаю прав на жизнь отвергающего ее. Мало сознавать достоинство своей личности: надобно, сверх того, понимать, что с утратою его бытие становится ничтожно; надобно быть готовым испустить дух за свою истину -- тогда ее уважат, в этом нет сомнения. Человек, всегда готовый принесть себя на жертву за свое убеждение, человек, который не может жить, если до его нравственной основы коснулись оскорбительно, найдет признание. Гражданин древнего мира имел всю святую святых в объективном понятии своего отечества, он трепетал за его честь. Рыцарь, беспрестанно сосредоточенный на самом себе, при всяком событии думал прежде всего о своем достоинстве; его ни во сне, ни наяву не оставляла мысль о его неприкосновенности; ревнивое и раздражительное чувство чести было беспрерывно, лихорадочно возбуждено. Жизнь, имеющая такую основу, должна была принять характер угрюмый, восторженный, пренебрегающий суетами и в то же время страстный, необузданный. G одной стороны католицизм освобождал человека на том условии, чтоб он отрекся от всего человеческого; с другой -- рыцарство давало ему копье и ставило его вечным стражем своей чести. И он был величествен -- этот страж! Да, этот человек с поднятым челом, опертый на копье, величаво и гордо встречающий всякого, уверенный в своей самостоятельности по силе, которую ощущает в груди, ничего не боящийся, потому что презирает жизнь, был высок и полон поэзии. Вся самобытность рыцаря в нем самом, это бедуин, окруженный степью; он едва принадлежит какой-нибудь стране, он воин всего мира католического, он почти чужд патриотизма,-- где его отечество? Это монада, сознающая себя самобытным средоточием, сознающая все царственное величие своей личности; он беспредельно верен своей присяге, его честь -- залог его верности, его верность -- свободный дар; он не может изменить, потому что мог не отдаваться; он не понимает восточного, хвастливого самоунижения. Греки смеялись над невежеством крестоносцев; быть человеком казалось грубостью для византийцев. Необразованные воины эти, покрытые железом, готовы были за тень оскорбления лечь костьми; греки считали это предрассудком, они, в случае нужды, подмешивали яду, делали доносы... их воспитания были совершенно розны.
   Но как ни было сильно развитие рыцарства, как оно ни было ярко и поэтично, оно носило в себе причину быстрой дряхлости; она очевидна.
   Мы упомянули, что христиане первых веков приняли как неотразимое событие римское государство; истинного сочувствия между древним порядком вообще и новой религией не могло быть. Монастыри показывали разом внутренную, социальную мысль христиан того времени и их отвращение от языческого устройства. Мы видели такую же несвойственность германского характера с римским понятием государства. Тацит в свое время уже заметил, что германцы любят жизнь вразбивку. Шлегель думал уколоть германцев, говоря: "Der Deutschen wahre Verfassung ist Anarchie" {Естественное состояние немцев -- анархия (нем.).-- Ред.}, и высказал невзначай мысль, которой глубины не предвидел. Рыцарь -- германец и христианин вместе. Он осуществил этот протест личности против поглощающего государственного единства -- так, как другой протест, смиренный и безоружный, являлся в католическом монахе, отвергавшем гражданские определения. Мечта Карла Великого о сильной империи не могла осуществиться: папа, рыцарство и монашеские ордена составляли оппозицию. Церковь признавала одно единство -- единство паствы под жезлом одного пастыря; феодализм хотел жить на каждой точке земли; высасывание всех соков одним городом было для него противно, он был слишком завистлив, чтоб помогать централизации, у него везде был свой центр; кто же бы его понудил уступить монополию одному городу? Польза, происходящая от сосредоточения, от единства управления, мало согласовалась с его понятием самобытности каждого местечка и уважения ко всем федеральным обычаям его. Эту независимую личность германскую рыцарство выразило энергически. Но во имя чего же был этот протест? Во имя чего освобождалась личность рыцаря? Зачем она так ревниво отстаивала себя против государства? По странному сочетанию противоположностей, составляющему чуть ли не отличительную черту всего средневекового, рыцарь, человек, развивший в себе чувство самобытности до высшей степени, оставался нравственным рабом; этот храбрый и непреклонный воин, отважный завоеватель, гордый защитник своей личности, был с тем вместе трус, и если короли и горожане боялись его, то он сам боялся очень многого. Великий шаг против древнего мира был тем сделан, что чтимое, неприкосновенное, святое поняли внутри своей груди, а не в городе; но для полного развития личности человеческой недоставало нравственной самобытности: она была совершенно неизвестна в средних веках. Тогда все было несвободно; даже point d'honneur, хранитель личных прав, был часто самым тяжким игом; так федерализм отстаивал самобытность частей государства для того, чтоб доставить торжество своим провинциальным обычаям, нередко подавлявшим личную волю вдвое больше.
   Логика событий неумолима. Рыцарь, свободная личность в отношении к государству и раб внутри, развил односторонность свою до нелепости; он с каждым днем делался более и более Дон-Кихотом; не имея действительного критериума чести, он весь зависел от обычая и мнения; он, вместо живого и широкого понятия человеческого достоинства, разработал жалкую и мелочную казуистику оскорблений и поединков. Рыцарство пало жертвою своей односторонности, оно пало жертвою противоречия, только формально примиренного в его уме. Но наследие, им завещанное, было велико; оно искупает и его односторонность и весь временный вред, нанесенный им; лучшего наследия никто не завещал людям, ни Афины, ни Рим,-- понятие о неприкосновенности личности, о ее достоинстве -- словом, о чести. Честь скоро сделалась неписанной хартией германо-романских народов. "Возле гражданского суда учреждается свой трибунал, трибунал чести" {Montesquieu. "Esprit des Lois".}, восполняющий недостаток юридической расправы. С человеком, который ставит свою честь выше жизни, с человеком, идущим добровольно на смерть, нечего делать: он неисправимо человек. Уважение к личности, унаследованное от рыцарей, мало-помалу распространившееся по всем сословиям, трепет за ее чистоту спасли Европу во время революционного противодействия феодализму со стороны ожившей идеи государства и централизации; они помешали, по превосходному выражению Монтескье, "чиновнику сделаться лакеем и солдату -- палачом". Людвиг XI, Генрих VIII и сам Филипп II знали очень хорошо, что сгнетаемость лица простирается до известной степени, что его можно ограбить, убить, запутать в сети, сжечь на auto da fe, подавить общими мерами, но трудно и опасно оскорбить, нанести личную обиду; они знали, что горе дотрогивающемуся до чести; и то же самое верование чести сделалось опорою престола европейских монархий. Ее нет во всех богдыханствах, деспотиях и султанатах Востока {Придется исключить один Багдадский халифат во время его цветения и мавров вообще. Это составляет исключение, какое-то mezzo-termine <среднее -- итал.> между Востоком и Европой. Зачем Монтескье отделил честь от добродетели? Они расходятся только в крайностях; например, добродетель, доводящая смирение до позволения бить себя палкой, распадется с честью, так, как казуистика бретера или d'un raffiné <утонченного человека -- франц.у распадается с добродетелью. <Примеч. 1848 г.>. Разве под добродетелью Монтескье понимает именно ту цивическую Tirtus <добродетель -- лат.>, которая была основою древних республик? <Примеч. 1862 г.>.}.
   По мере падения рыцарства и самого католицизма возникают в Западной Европе и укрепляются монархии с своими горожанами, постоянными войсками, с своими судами и придворными, с своей религией -- протестантизмом, англиканской и галликанской церквями. Римская идея государства является снова, но уже не как общее дело, а как дело правительства, как общественная польза, как поземельная неприкосновенность. Непреклонная, независимая личность феодала приносится на жертву государству; напрасно прячется она в своих замках и лесах -- новый порядок бьет ее везде. Понятие политической государственной самобытности развивается в этом мире... но на какой-то холодной основе мелкого эгоизма, личность жертвуется не отечеству, не государству, а спокойствию и материальным удобствам. Настойчивый в своих правах горожанин, хитрый легист не развили в себе того благородного и открытого характера, как рыцарь; гордость, с которой феодалы смотрели на них, понятна. Поле брани, привычка к оружию, к опасности удивительно воспитывает человека; он привыкает пренебрегать мелочами, к которым привязывает оседлая и спокойная жизнь; у него складывается какой-то односторонний, но энергический взгляд на вещи, и в то же время взгляд наивно детский; он будет грабить, но не будет хитрить; он будет насиловать, но не будет подыскиваться; он свирепо убьет, но не из-за угла. Совсем не так был воспитан горожанин: он был умнее, дельнее, ученее рыцаря; но он был рабом, привык к скрытности, к проискам, к уклончивости; он силен в корпорации -- и ничтожен один; он силен, опираясь на положительный закон; опереться на себя ему и в голову не приходило; словом, в нем не было той откровенности, которая присуща действительному сознанию личности. Этой откровенности вообще не было во всем перевороте против феодализма. Он сделался исподволь; союзники, соединившиеся против феодализма, были заклятые враги (Людвиг XI и чернь). Главнейшие деятели его скрывали свои противоборствующие идеи, не только идучи на бой, но и после победы (например, Ришелье). Наружно они сохраняли старые формы, наружно они выдавали себя не только за консерваторов, но и за историческую всегдашность, призывали лжесвидетельствовать в свою пользу историю, обманывали, коварством побеждали врага и только наружно хранили вид чести и доблести {Людвиг XIV первый снял маску -- l'Etat c'est moi <государство это я -- франц.> сделало бы честь откровенности Тимура или Чингисхана; глядя на него, и горожанин ее снял, наконец,-- в зале Jeu de Paume* <для игры в мяч -- франц.>. Тогда началось второе действие великой драмы. <Примеч. 1862 г.>.}.
  

IV1

   1 IV отделение все не пропущено цензурой и отмечено точками. <Примеч. 1862 г.>.
  
   Стремительно развивающийся дух европейских народов быстро изжил романтико-феодальное содержание; он вырос из средневековых форм, час феодального мира наступал; он делался тесен для мысли и действия; переворот за переворотом громят его с XV столетия. Эта способность развития, эта возможность покидать старое и усвоивать новое -- одно из главных отличительных свойств европейского характера; западные народы не коченеют в объятиях трупов, хотя бы это были трупы их отцов, не вянут в тоске; они с похорон возвращаются полными свежих сил; обновляются смертью и, вечно юные между могил, облитых горячими слезами, они строят из их развалин новые приюты жизни. Держаться за одни и те же формы как за единственный якорь спасения -- лучшее доказательство слабости и внутренней бедности; скучный Китай может служить примером. Но, несмотря на эту внутреннюю готовность переходить к новым формам, исторические элементы имеют свои права, хоть и не те, которые им приписывают Нибур или Савиньи, и быт народный не снимается так легко, как черное белье; "natura, -- говорили древние, -- abhorret saltus" {"природа ненавидит скачки" (лат.).-- Ред.}.
   Иная жизнь, манившая лучшие умы того времени, была вовсе не иная, а та же жизнь, несколько исправленная. Не новый мир водворялся, а старый переделывался. Обе стороны уступали, делили грех пополам, закоснелые привычки мирились с неопределенными отвлечениями; но что это за мир? Грустный протестант, одетый в траур, как бы предвидел, что в груди его лежит зародыш страшных столкновений, он был печален после победы,-- очень дурной признак. Резкий средневековый характер стирается с Вестфальского мира, монархическая революция победила, гонимая личность рыцаря прячется: вообще личности человеческой не видно более на публичной сцене, она только не погибла в кабинете ученого; наступило время, богатое внутренней работой -- работой мысли; мыслящая личность явилась на смену военной, вооруженная анализом, отрицанием, смелостью исследования. Если вы хотите узнать все величье этого времени, отвернитесь от мира политического, т. е. от мира дипломатии и несправедливых войн: в тиши кабинетов, в мастерской артистов жила тогда новая мысль и росла новая мощь. Это гамлетовский период истории. Tatenarm und gedankenvoll {Бедный делами и богатый мыслями (нем.).-- Ред.}, как сказал Гелдерлин о Германии. Рыцарская личность, утратившая свое феодальное значение, едва поддерживалась дворянством; в дворянстве сохранилось по преданию, по привычке, по внушению с молодых лет понятие личной чести, и несмотря на то, что, увлеченные обстоятельствами, они домогались мест и придворного значения, отдадим им справедливость, что в отношении чести они стояли выше горожан и готовы были всегда своею кровью искупить оскорбление. Горожане долго были довольны неприкосновенностию прав сословий, общин; торговля их была защищена и гражданские права признаны; их воспитала зависть и унижение в хитрых легистов. Что же касается до крестьян, до неимущих, об них никто не справлялся, их все забывали, даже революция забыла их при сборе Национального собрания, их, собственно, никто не представлял. Народный голос, раздавшийся еще в Реформацию, совершенно умолк; изнуренная войнами грудь народа онемела, да и язык, которым стали теперь говорить правительства, был для него непонятен; все делалось для общественной пользы, для общественного благосостояния, для блага народа, а ему все становилось хуже; явились безнравственные теории du coup d'état {государственного переворота (франц.).-- Ред.}, дипломатических уловок; обман и ложь были введены в теорию. Совет республиканца Макиавелли был исполнен; иронию его приняли за чистые деньги.
   Политика какого-нибудь Чезаре Борджиа сделалась всеобщей: стремились религию сделать административным средством, постоянные войска превращались в полицейские команды, Это был золотой век искусственной дипломатии, она решала судьбы народов и государств... там, где-то, съезжались посвященные в таинства, писали длинные бумаги тяжелым канцелярским слогом, уступали, приобретали, оканчивали дело и для формы объявляли народу, стреляя в него, если он не тотчас понимал пользу и справедливость новых мер. И все это вовсе не сказка, а печальная быль политической истории Европы от Вестфальского мира до конца XVIII столетия; читая сказания о том времени, наглазно меряем, насколько мы подвинулись вперед в сто лет. Читайте историю великого царствования Людвига XIV, а всего лучше читайте историю тогдашней Германии и ее печального настроения -- и вам сделается страшно, и вы с радостным трепетом сердца встретите в этом омуте пороков, гнусностей, безнравственности, среди слабодушных развратников, окруженных грязными лакеями, строгое и полное энергии лицо северного путешественника и его толстый Преображенский мундир, так не похожий на изнеженные кафтаны тех господ. Кажется, что он идет на смену дряхлому порядку вещей, что оь идет утешить людей вестью о свежей почве. Но тот худо знает характер европейца, кто думает, что ему нужно обновление извне... на краю гибели он всего ближе к выходу. Людвиг XIV был уверен в прочности здания, завещанного им своим преемникам. Но когда после его смерти потянуло из Англии скептицизмом и ее политическими учениями, поддельный мрамор, из которого строил великий король, стал быстро выветриваться. Оргии регентства не мешали слышать раскаты приближающегося грома,-- раскаты, которые раздавались, как на Альпийских горах... где-то под ногами. Франклин ввел в моду скромный кафтан мещанина; требования среднего состояния во время революции имели целью не одни материальные права и их ограждение, они требовали почета как сословие и как лицо -- верный признак совершеннолетия. Другой признак, еще более важный, был высказан громким требованием подвергнуть суду разума весь непосредственный, привычный, обстоятельствами сложенный быт свой -- и отречься от всего, что он не оправдает. Общественный договор и права человека были две оси, около которых обращались все вопросы того времени. Напрасно историческая школа в Германии, 20 лет спустя после того, как мысль о договоре потрясла всю Европу, так кичилась своим открытием, что contrat social {общественный договор (франц.).-- Ред.} -- абстракция, что государство не устроивается по теоретическому плану, хотя бы он и был так геометрически правилен, как пирамида Сиэса. Само собою разумеется, что мысль об общественном договоре была отвлеченна, но именно в то время нужна была такая абстракция. "Abstractionen in der Wirklichkeit gelten machen,-- говорит Гегель,-- heißt die Wirklichkeit zerstören" {"Считаться с абстракциями в действительности -- значит разрушать действительность" (нем.).-- Ред.}. Исторические школы никогда не умеют вполне понять исторического смысла логических, отвлеченных понятий, им они все сдаются какими-то тенями иного мира. Между тем все перевороты начинаются с идеала, с мечты, с утопии, с абстракции. Консерватизм называет всякий прогресс, всякое нововведение отвлеченным -- он прав: они отвлеченны, как все наступающее, как все юное, но для полноты разумения он должен назвать отвлеченьем и свое охраняемое; несмотря ни на исторические, ни на практические права его, оно отвлеченно как отходящее, как дряхлое. Само собою разумеется, что не токмо Францию, но даже колонию нельзя устроить чисто a priori,-- старая Англия и старая Европа умели перебраться и в Пенсильванию и Колумбию. Жизнь народа -- так, как жизнь человека,-- имеет период бессознательный, в котором она подлежит влияниям роковым, органическим,-- принимаемым безотчетно, слагающимся из обстоятельств и вырванных им взаимнодействий и реакций; потребность отчета возникает, когда организм настолько сложился a posteriori, что его не переделаешь a priori,-- он есть, он образован, у него мозг выработался и развился по-своему,-- факт нравственный и физиологический вместе. Дело холодной рассудительности состояло в том, чтоб, понявши свою историческую особность, идти вперед, пользуясь обстоятельствами и стараясь исподволь приводить в сознательную форму данные начала. История вообще далека от такого благоразумного пути. Начало сознания является страстно, оно с тем вместе разъедающее отрицание, злая борьба; религиозная сторона отрицания состоит именно в веровании искоренения старого и водворения нового; отсюда источник энергии и вдохновенья, которое охватывает огнем людей в эти эпохи. Отрицание берет все свои силы из того, что отрицает, из прошедшего; оно не может ни пощадить его из благодарности, ни уничтожить из ненависти; оно, как огонь, сожигает твердыни существующего, но само обусловлено именно существованием сожигаемого, и так, как в физическом горении сгораемое ничего не утрачивает, так и в деле отрицания прошедшее не утрачивается, несмотря на сильно произнесенное стремление дотла уничтожить его; оно делается иным, сознанным, превращается из ноши, положенной чуждой рукой на плечи, в свое бремя, которое не тяготит, но во всяком случае оно остается как основные черты физиологии, как национальность, сохранять которую столько стараются добрые люди, забывая, что ее утратить при жизни невозможно.
   Революция впала во все крайности своей точки зрения, но не отделалась от прошедшего даже в теории: в решения важнейших вопросов ее, исполненных пророчеством, проникли воспоминания и былое. "Общественный договор" имел основою права человека -- отношение личности к обществу; ее значение делается существенным и главным вопросом, но вопрос решился под влиянием прежнего миросозерцания. Революция признает своей точкой отправления неприкосновенную святость лица и во всех случаях ставит выше и святее лица республику; для блага и спасения республики, для жертвы большинству она снимает с человека те права, которые так торжественно провозгласила неотъемлемыми. Достоинство человека измеряется его участием в общем деле, значение его -- чисто гражданское в древнем смысле. Революция требовала самоотвержения, себяпожертвования одной и нераздельной республике. Она хотела средневекового аскетизма и античной преданности отечеству. Призрак Вечного города, гнетущего другие города, снова восстал из могилы, разум и свободу поставили на упраздненные пьедестали -- так еще мало был разумен и свободен человек. Фанатизм этот спас отечество, но не мог спасти личности, потому что в нем было много идолопоклонства. Понятия о цивизме, об обязанностях гражданина, о равенстве, братстве, свободе сделались едиными спасающими догматами отечества, и salus populi {благо народа (лат.).-- Ред.} заменило идеальную заприродность романтизма цивической заприродностью (eine diesseitige Jenseitlichkeit {посюсторонняя потусторонность (нем.).-- Ред.}). Все покорялось новым идеалам до тех пор, пока явилась личность настолько смелая, что не приняла внешнего определения, своевольно поставила себя рядом с государством и короновалась императором. Целость государства, его слава, его единство, его величие, победа над врагом -- все это ставилось выше личности; Наполеон поймал на слове французов, и они увидели, что всего этого мало, что человек действительно успокоится, когда его личность будет чтима и признана, когда ей будет свободно и широко, когда ее сознают совершеннолетней. В революцию такого признания и быть не могло, революция была борьбою, это осадное положение, война, да и внутри ее совести было сознание, что она не решила вопросов, которых решение предпослала себе как программу,-- отсюда доля ее тревожного озлобления. За ее односторонность явился Наполеон, лучшее возражение со стороны личности против поглощающего государства. Борьба после Наполеона превратилась в глухой бой оппозиции, люди жили в беспрерывном споре, в отстаивании своих прав, в раздоре и раздражении, в хлопотах об устройстве... как будто человеку только и занятий, что учреждаться, как будто удовлетворительно всю жизнь строить свой дом.-- Байрон задохнулся в этом мире.
   Блестящее время оппозиции, парламентских дебатов миновало; современный человек является каким-то усталым и безучастным... его не уверишь, что все счастие его около семейного очага, но не уверишь и в том, что оно исключительно на форуме; у него нет в душе античной веры, что он -- для Рима; но он не смеет сознаться, что Рим -- для него. Благо отечества ему дорого,-- потому что это его благо, но он не может забыть свое нравственное достоинство для родины, но он не уступит ни чести, ни истины для нее. Древний гражданин протягивал руку согражданину, где бы ни встречал его; мы протягиваем ее сочувствующему человеку, какой бы стране он ни принадлежал. Но мы всё это делаем больше, чем говорим, согласны более, нежели высказываем. Робкая совесть наша боится признаться, что эгоизм и гуманность лишают нас половины цивических добродетелей и делают нас вдвое больше людьми.
   Предчувствую, что здесь надобно остановиться и пояснить сказанное. Мы это сделаем в следующем отделе нашей статьи.

(Окончания нет).

  
   С. Соколово, сентябрь 1846 года.
  

СТАНЦИЯ ЕДРОВО

  
   В 1842 году в Новегороде я написал две статьи, сильно ходившие по рукам: "Москва и Петербург" {Во 2 листе "Колокола" -- 1 августа 1857. <Примеч. 1862 г.>.} и "Владимир и Новгород" {В 1 кн. "Полярной звезды". <Примеч. 1862 г.>}. Ни та, ни другая не были напечатаны в России. В 1845--46 споры о Москве и Петербурге повторялись ежедневно или, лучше, еженочно. Даже в театре пели какие-то петербургоубийственные куплеты К. С. Аксакова в водевиле, в котором была представлена встреча москвичей с петербургцами на большой дороге.
   В. Драшусов собирался в 1846 издавать "Московский городской листок" и просил у нас статей. У меня ничего не было, я предложил ему переделать, особенно в видах ценсуры, мою статью о "Москве и Петербурге". "Я вам сделаю из нее встречу вроде аксаковской!" Редактор был доволен и торопил меня.
   -- Я так вдохновился вашим почтовым куплетом,-- сказал я Константину Сергеевичу,-- что сам для "Листка" написал станцию.
   -- Надеюсь однако, вы не за...
   -- Нет, нет, против.
   -- Я так и ждал, что вы против.
   -- Да, да, только ведь притом против обоих!
  

Станция Едрово.

От С.-Петербурга 334 3/4 вер.

От Москвы... 342 3/4 вер.

<1>

  
   Nel mezzo del camin {На середине пути (итал.).-- Ред.}*... Здесь Дант сбился с дороги: Едрово именно mezzo del camin между Москвой и Петербургом. Конечно, в XIII столетии немудрено было сбиться с дороги, и я очень верю,что Дант обрадовался, встретившись подальше с Виргилием. В одиночестве как-то невесело по такой дороге, особенно за 500 лет прежде, нежели она была проложена. Совершенно без заботы насчет пути я, с своей стороны, сидел нынешней осенью в этой безразличной точке между двух великих центров, из которых один в середине, а другой с краю*, и с душевною кротостью ожидал, пока мне сварят -- что вы думаете?
   -- Soupe à la tortue? {Суп из черепахи? (франц.).-- Ред.}
   -- Нет, не отгадали. Шину на колесе.
   Делать было нечего, я вспомнил Шиллерову резигнацию*, спросил себе порцию кофе, вынул из мешка сигары, томик "Мартина Чазельвита"* и, как ожидать надобно было, не развертывал его. Порядочный человек может читать только у себя в комнате, где все предметы ему надоели; оттого добродетельные отцы семейств читают вслух многолетним подругам жизни и малолетним детям своим. Есть ли какая-нибудь возможность не-немцу читать на станции? Тут все развлекает... картинная галерея на стене, ямщики перед окном, толстая трактирщица, худощавая горничная... и, наконец, объявление о ценах кушаний, которых нет, и "правила, как себя вести приезжим". Не успел я обозреть все эти интересные предметы, одни и те же во всех гостиницах и притом совершенно различные, как подъехала с петербургской стороны и с гласом трубным почтовая карета. На сей раз она везла не подсвечники отвлеченных мнений, не милые куплеты, к которым едва приклеены поющие их люди, а просто живых людей. Сначала явился человек лет 30, в пальто с поднятым воротником, повязанный пестрейшим в мире кашне, с сигарой в зубах и с маленьким дорожным саком на ремне. Он вошел в шляпе, употребил большие усилия, чтобы не заметить меня, подошел к зеркалу и тут снял шляпу -- увидевши в стекле знакомые и уважаемые черты свои, потом достал лорнет, вставил его, как двойную раму, в глаз и начал с презрительной миной рассматривать все вещи в комнате, в том числе и меня. Я ему, должно быть, не понравился: бросив два-три взгляда как-то подозрительно исподлобья, он почувствовал ко мне такое отвращение, что сел в обратные три четверти. За ним явился в теплом сертуке оскорбительно коричневого цвета седенький старичок, с черными зубами и с натуральными волосами, до того похожими на парик, что никто не купил бы себе парика из них. Я тотчас заподозрил, что он лет десять... нет, лет двадцать столоначальником и что в отличном порядке ведет дела своего стола, сам черновые пишет, раньше всех приходит и позже всех уходит; теперь он, должно быть, едет осматривать именье: директор хочет купить, просил съездить... отчего же не съездить?.. Эта краткая биография пришла мне в голову, как только я увидел почтенного бюрократа. Столоначальник смотрел не с тем презрением, как господин в пальто, однакож не без страха: я начал думать, что трактирщик сделал глупую шутку и уверил их, что я имею привычку после кофе кусаться. Вместе с столоначальником вошел купец с бородой, перекрестился, поклонился мне и начал расчесывать густую окладистую бороду свою. Кондуктор заметил, что "здесь следует пить чай", и вышел.
   -- Мальчик!-- закричал господин в пальто девке, которая стояла в буфете.
   -- Чего изволите?-- спросила девка в должности мальчика.
   -- Рюмку коньяку и бутерброд.
   -- Коньяку нет.
   -- Ну, рюмку джину.
   -- И таких напитков нет.
   -- Ну, рюмку кирша.
   Девка не отвечала, уверенная в том, что путешественник ее дурачит и что такого напитка нет во всей солнечной системе.
   -- Экая гостиница! Да что ж у вас есть?
   -- Есть горькая и есть анисовая.
   -- Ну, дай анисовой.
   -- И порцию чаю, голубушка,-- прибавил купец.
   Столоначальник ничего не спрашивал: он верил в чай купца, и вера его оправдалась. Купец велел дать два стакана; столоначальник отказался -- и сел пить.
   -- Да перед чаем-то не выпить ли по рюмочке?-- спросил купец, вынимая фляжку и серебряную чарку.
   -- Нет-с, не беспокойтесь,-- отвечал столоначальник.
   Купец налил, подал своему соседу, тот выпил, он налил другую... и, несколько колеблясь, обратился к господину в пальто с вопросом:
   -- Не позволите ли вас, государь мой, просить нашим православным, т. е. практическим: оно здоровее-с сладкой.
   -- А что это у вас за практическое?-- сказал пальто, благосклонно улыбаясь и с видом покровителя.
   -- Пенничек-с -- очищенный.
   -- Нет-с, благодарю покорно. Я когда ноги мою себе простым вином, и то запах так противен, что душистой бумажкой курю весь день.
   -- Была бы-с честь приложена-с,-- ответил купец и так зло-лукаво улыбнулся, как будто он сомневался в том, моет ли тот ноги чем-нибудь, не только пенным вином.
   Столоначальник в благодарность за хлеб и соль, состоявшие из чаю и сивухи, начал вполголоса какой-то рассказ купцу... Я не мог слышать всего, но до меня долетали следующие слова: "Я и говорю: ваше превосходительство! вы, примером будучи, отец чиновника... конечно, маленький человек есть червь... наш-то генерал -- ведь это умница... вот-с, прихожу в канцелярию... только экзекутор... ну, и лиссабонского как следует..."
   На самом этом португальском названии, не торопясь и покачиваясь со стороны на сторону, подъехал белокурый дилижанс первоначального заведения из Москвы; наверху торчали утесы поклажи, из окон высовывались подушки. Дилижанс был крупного калибра, и через минуту обе комнаты гостиницы наполнились народонаселением этого ковчега: тут были старики и дворовые люди, дети и комнатные собаки. Впереди всех явился толстый господин в енотовой шубе, с огромными усами, с крестом на шее и в огромных меховых сапогах. Входя, он втащил с собою 50 кубических футов холодного воздуха. Он так сбросил свою шубу, что накрыл ею полкомнаты и правую ногу господина в пальто; господин в пальто с поспешностью спас свои сигары и с чрезвычайно недовольным видом вытащил свою ногу, в то же время рукав шубы как-то коснулся затылка столоначальника, который в ту же минуту привстал и извинился.
   -- Здравствуйте, господа!-- сказал новый гость, очутившийся в черном бархатном архалуке.-- Эй, малый! Приготовь где-нибудь умыться. Не могу ни чаю пить, ни трубки курить не умывшись... Да и чаю живо!
   Пока господин в архалуке отдавал приказ, тащился в черной бархатной шапке и в синей медвежьей шубе, подпоясанный шарфом, в валяных сапогах серого цвета, человек очень пожилой и с ним юноша лет 20, упитанный, краснощекий, с дерзким и смущенным видом, который приобретают баричи в патриархальной жизни по селам своих родителей. Пока я рассматривал его, с господином в синей шубе сделалось престранное превращение: человек в нагольном тулупе развязал ему шарф, стащил с него шубу и, представьте наше удивление, он очутился в шелковом стеганом халате, точно он не то что два дня в дороге, а года два не выходил из комнаты; в этом костюме вид у него был до того московский, что я был уверен, что он едет из Тулы или Рязани.
   Господин в архалуке отправился умываться. Дамы не взошли. Одна только старуха приходила в буфет, требуя самовара, с присовокуплением, что чай и сахар возит свои.
   -- А что будет стоить самовар?
   -- Двадцать копеек серебром,-- отвечала горничная.
   -- Двадцать копеек серебром!-- повторила барыня, и никто еще не говорил с таким нежно дрожащим и в то же время исполненным негодования голосом о двугривенном.
   -- Точно так.
   -- Вы точно нехристи -- двадцать копеек серебром!..
   За что? За простую воду... слыханное ли это дело?.. Вода -- дар божий, для всех течет -- и двадцать копеек серебром! После этого замечания, зараженного коммунизмом, она пошла с ворчанием в другие комнаты. Но потеря ее вознаградилась московским купцом, точно так же перекрестившимся и раскланявшимся со всеми, точно так же спросившим себе чаю. Через минуту оба бородача говорили между собою, как старые знакомые, в то время как остальные проезжие рассматривали друг друга, как иностранцы.
   -- Что, батюшка, из Москвы или из Питера?-- спросил петербургский купец юношу с патриархальным видом.
   -- Да,-- отвечал молодой человек, которому смерть хотелось выдать себя за юнкера; он с этой целью беспрестанно крутил слабые и пушистые намеки на будущие усы,-- мы едем в Петербург.
   -- Изволили прежде в Питере бывать?
   -- Да, как же!-- отвечал молодой человек, покрасневший до ушей: юная совесть угрызала его за то, что он еще не был в Петербурге, и за то, что солгал.
   Господин в архалуке возвратился с лицом, украшенным каплями воды, и с полотенцем в руке:
   -- Трубку! Да скажи моему человеку, чтоб мой чубук принесли, не могу курить из ваших. А где же чай?
   -- Готов,-- сказал трактирщик, возымевший особенное уважение к человеку в архалуке, и указал ему на стол возле господина в пальто. Господин в архалуке бросил сахар в стакан и следующий вопрос в соседа:
   -- Вы из Петербурга изволите?
   -- Из Петербурга,-- отвечал тот с гордым видом.
   -- Что дорога?
   -- Очень хороша.
   -- Славу богу! А то что-то кости сказываются, лета... Бывало, я по этой дороге на тройке, на перекладной, для двух-трех балов московских за каким-нибудь вздором лечу... да еще хорошо зимой, а осенью -- шоссе не было -- по фашиннику дую, и горя мало. Шоссе-то не было, да здоровье было. Вот скоро восемь лет, как не был в Петербурге, да и нынче бы не поехал. Семейные дела, племянница выходит замуж: пишет: "Дядюшка, приезжай, да дядюшка, приезжай", хоть, по правде, они бы и без меня обделали это дело; ну да как не потешить девку,-- она же после покойного отца своего воспитывалась у меня в доме, своих детей нет.-- Подай лимону.-- А позвольте спросить, изволите служить?
   -- Служу...-- сказал петербуржец.
   -- При министре?-- спросил дядюшка своей племянницы.
   -- При министре,-- сказал петербуржец.
   -- По особым поручениям?
   -- Да, то есть при самой особе министра; знаете -- при самой особе... У нас есть эдак несколько..
   -- Вы, может, видали мою племянницу, коли живете постоянно в Петербурге? Княжна Анна С.
   -- Как же-с! Кто же из бывавших в обществе не знает княжны?.. -- отвечал петербуржец, несколько сконфуженный и очень смягченный аристократической фамилией княжны.
   -- Очень рад! Так вы знакомы с Алиной?
   -- То есть, извольте видеть, я не смею так сказать: я никогда не имел чести быть представлен княжне ; где же ей вспомнить в толпе черных фраков... Я ее только встречал на вечерах у нашего министра, у графини Z... имел случай сказать несколько слов, танцевать. Знакомство салона, знакомство паркета, забытое на следующий день.
   -- Это для меня новость: я и не знал, что Алина знакома с графиней Z...
   Петербуржец молчал, но видно было, что внутри его совершается что-то не совсем приятное; он раздавил сигару и прочистил голос для того, чтоб ничего не сказать, а сосед его предобродушно посмотрел на него и стал наливать второй стакан чаю.
   -- Позвольте спросить вашу фамилию?
   -- Чандр-н, -- произнес скороговоркой господин в пальто.
   -- Как-с?
   -- Чандрыкин-с,-- повторил господин в пальто с приметным волнением.
   -- Никогда не слыхал... никогда... не случалось. Между тем помещик, до того московский, что ехал из Тулы,
   пришел в себя и, сделавши три-четыре вовсе излишние исправительные замечания своему человеку, возымел непреодолимое желание вступить в разговор и для этого вынул золотую табакерку вроде аттестата и непреложного права на участие в обществе, понюхал из нее и обратился к петербуржцу, который внутри проклинал отца и мать, что они пустили его на свет с такой немузыкальной фамильей, да еще с такой, которую не случалось слышать дяде княжны Алины.
   -- А позвольте спросить,-- спросил несколько в нос помещик,-- каков у вас хлеб нынешний год?
   -- Превосходный,-- отвечал чиновник.
   -- Давай бог, давай бог, а у нас червь много попортил...
   -- Надобно правду сказать, что хлеб стал лучше и больше с тех пор, как учрежден порядок по этой части.
   -- У нас, нечего греха таить, плох, вот уж который год,-- продолжал помещик, не заметивший, что г. Чандрыкин говорит о печеном хлебе.-- Доходы бедные, а расходы так-таки ежегодно и увеличиваются; а тут, как на смех, тащись полторы тысячи верст... Тяжебное дело, да вот сынишку в полк определить.
   -- А где у вас дело?
   -- В --м департаменте.
   -- В --м? Я очень знаком с обер-прокурором -- прекраснейший человек!-- заметил чиновник, начавший забывать княжну Алину: так натура бывает сильна.
   Помещик глубоко вздохнул.
   -- Ох, уж лучше б вы не говорили; а то, ей богу, так вот и подмывает попросить письмецо -- так бы несколько строчек, да не смею и просить; я, конечно, не имею никаких прав на ваше благорасположение... а знакомых нет почти никого; без рекомендации куда сунешься, сами изволите знать...
   При этом помещик придал невероятна жалкое и подобострастное выражение своему лицу,-- выражение, вероятно, редко виденное на гумне и в усадьбе.
   -- Мне очень жаль -- но другое дело, если б я был сам в Петербурге, я бы мог переговорить; ну, а писать письмо -- это не водится между нами. Впрочем, г. Z такой прекраснейший человек, к которому не нужны рекомендации; если ваше дело право -- ступайте смело, прямо... и вы увидите.
   -- Мое дело-с... ясно, как день (пословица, выдуманная не в Новгородской губернии и вообще не в этом краю: день в тот день, как почти во все прочие, был туманный). Вот, извольте видеть, в 1818 году умер у меня дядя... человек был солидный, известный... Ну, а духовную написал такую, что вот до сих пор процесс длится у меня с сестрами... Я не умею ясно изложить вам обстоятельства дела... позвольте мне прочесть последнюю апелляционную жалобу... Эй, Никитка, подай из кареты несессер!
   -- Сделайте одолжение,-- сказал чиновник, несколько успокоившийся от кондукторской трубы,-- он очень хорошо предвидел, что Никитка не успеет принести несессера, как их уже позовут... Так и случилось.
   -- Господа почтовой кареты и брика!-- возвестил кондуктор.
   -- Идем, идем!-- раздалось с трех мест.
   Чиновник поспешно вскочил и, сказавши "очень жаль!" помещику и "bon voyage, messieurs!" {"счастливого пути, господа!" (франц.).-- Ред.} остающимся, побежал в карету, напевая Карлушу из "Булочной"*. Вероятно, разговор о хлебе напомнил ему эти куплеты, пением которых он засвидетельствовал о своих усердных посещениях Александрийского театра.
   Не проехала почтовая карета версты, как Никитка подал помещику несессер.
   -- Ты бы, дурак, завтра принес, экой увалень! Вы не можете себе представить, сколько он во мне крови портит; дома пойдет, размазня, обедать... час жди; посылай другого в людскую, чтобы гнал оттуда осла. И что у него на уме, не понимаю? Сыт, одет, женил дурака в прошлом году -- все не помогает. Ну, что ты надо мной сделал? Два часа копался?.. Долго ли взять да и принесть?.. Неси назад несессер.
   -- А вы и поверили этому фертику?-- сказал господин в архалуке.-- Все врет!.. Малый, спроси у моего человека рому к чаю.
   -- Дилижанс готов,-- доложил кондуктор.
   -- Да мы-то, братец, не готовы,-- возразил господин в архалуке.
   -- Помилуйте! На всякой станции теряем время.
   -- Что ты ко мне пристал? Видишь, никто не допил чая. Я оттого и не поехал в почтовой карете: не дадут ног распрямить.
   -- И я еще не кончил чай,-- заметил помещик.
   Купец, разумеется, тоже не кончил, но так как его никто не спрашивал, он ничего и не сказал, а обтер полотенцем рот, да и стал из большого чайника подливать кипяток в маленький.
   В это время взошел ямщик, спрашивая:
   -- Кому шину варили?
   -- Мне,-- отвечал я.
   -- Пожалуй, что готова, и лошадей закладам... да уж на чаек-то, барин: от кузницы как бежал -- уморился, чтоб вашей-то милости поскорее сказать.
   Я начал собираться, собрался и уехал прежде, нежели москвичи кончили чай.
  

II

  
   Резкая противуположность пассажиров почтовой кареты с жителями дилижанса поневоле настроила меня на ряд летучих мыслей о Москве и о Петербурге. Говорить о сходствах и несходствах Москвы и Петербурга сделалось пошло, потому что об этом чрезвычайно много говорили умного; оно, сверх того, сделалось скучно, потому что еще более об этом говорили пошлого. А я все-таки имею смелость передать несколько заметок из целой вереницы их, занимавшей меня беспрерывно от Едрова до Торжка, где я так занялся котлетами, что на время забыл la grande question {великий вопрос (франц.).-- Ред.}.
   Как не быть различиям между Москвой и Петербургом? Разное происхождение, разное воспитание, разное значение, разное прохождение службы... Петербург родился в 1703 году после Р. X. Конечно, человек такого возраста был бы очень не молод, ну а город 144 лет просто jeune premier {первый любовник (франц.).-- Ред.}. Москва скоро перейдет в восьмую сотню, она так стара, что лета свои (как геологические перевороты) вела от сотворения мира, что было очень давно. Москва цвела от татар до кошихинского времени. Петр I опустил паруса ее, видя, что по этому прекрасному пути далее идти некуда; Петербургу Петр I поднял паруса, и он идет вперед до нынешнего дня. Москва лет пятьсот кряду отстроивалась, и все ничего не вышло, кроме Кремля, а если что вышло, то после французов; Петербург выстроился лет в пятьдесят с громадностию, о которой Москве не снилось. Москва почти вся сгорела в 1812 году; Петербург чуть не утонул в 1824 году. Совершенно разный характер: в Петербурге русское начало переработывается в европейское, в Москве -- европейское начало в русское... Но, несмотря на это различие, они не ссорятся; антагонизм между Москвой и Петербургом -- чистейший вымысел; его нет: это болезнь нескольких воображений, факт исключительный. Я сам видал людей, которые думают, что всякое доброе слово о Петербурге -- оскорбление Москве. Они думают -- если вы похвалите калач московский, это значит, что вы браните невскую воду. Просто страх берет что-нибудь сказать при них; молвишь, что то-то не очень хорошо на Невском -- а тебя тотчас обвинят, что ты находишь все прекрасным в Москве. Это напоминает ту милую и наивную эпоху критики, когда доброе слово о Шиллере сопровождалось проклятиями Гёте и наоборот. Гёте, возмущенный однажды глубокомыслием подобных суждений, скромно заметил Эккерману: "Вместо того чтоб благодарить судьбу за то, что она дала им нас обоих, они хотят непременно пожертвовать одного другому". Что за необходимость порицать Москву? Будто нет там и тут хорошего, не говоря уж о дурном? Будто грудь человека так узка, что она не может с восторгом остановиться перед удивительной панорамой Замоскворечья, стелющегося у ног Кремля, если она когда-нибудь высоко поднималась, глядя на Неву, с ее гранитными берегами, с дворцами, стоящими над водами ее? К тому же, если с точки зрения различий легко указать резкие противуположности, то не надобно забывать, что много Москвы в Петербурге и что много Петербурга в Москве. Петербург не оставил Москвы в покое последние сто лет; у нее, кроме нескольких старых зданий, кроме исторических воспоминаний, ничего не осталось прежнего. С своей стороны, Москва и окольные ее губернии, переезжая в Петербург, привезли с собою самих себя, и отчего же им было вдруг утратить свою особность? Странная была бы национальность наша, если бы достаточно было проехать семьсот верст, чтоб сделаться другим человеком -- иностранцем. Конечно, весь образ современной жизни, все удобства цивилизации: и великий Московский университет, и знаменитый Английский клуб, и дворянское собрание, и Тверской бульвар, и Кузнецкий мост -- все это принадлежит не кошихинским временам, а влиянию петербургской эпохи. "Может быть, Москва без петербургского влияния развилась бы еще лучше". Может быть... так, как не токмо может быть, но весьма вероятно, если б царь Иван Васильевич вместо Казани взял Лиссабон, то в Португалии было бы теперь что-нибудь другое; только это ни к чему не ведет. Не то важно в истории, чего не было, а то, что было. А было то, что в последний век Москва состояла под влиянием Петербурга и сама многое доставляла ему; он вызвал наружу ее сильную производительность; беспрерывный обмен, беспрерывное сношение поддерживали живую связь обоих городов. В иных случаях перевезенное совершенно усвоивалось, в других особенности еще сильнее развились на иной почве, так что можно изучать Петербург в Москве и Москву в Петербурге.
   От Петра I до Наполеона Москва жила тихо, незаметно; на Петербург она не косилась, особенно после первых неприятностей remue-ménage {суматохи (франц.).-- Ред.} и негодующего удивления, что часть ее переехала на Неву-реку с Москвы-реки, что другая часть вместо красивой бороды показала голый подбородок, вместо русых волос -- пудреные пукли. Случалось ей хмурить брови, обижаться всеми нововведениями, но соперничать ей в голову не приходило; она поняла, что время сильных преследований не только за употребление телятины, но даже табака прошло...
  
   И перед младшею столицей
   Главой склонилася Москва,
   Как перед новою царицей
   Порфирородная вдова*.
  
   Москва помнила, быть может, что и она в свою очередь была Петербургом, что и она некогда была новым городом, надменно поднявшим свою голову над старыми городами, опираясь на слабость их и на ордынскую поддержку. Старые города обиделись: они хотели высокомерно не знать Москвы... Но она шла своим путем. "Посмотрим, посмотрим!-- говорили старые города,-- что-то она сделает с Тверью, как-то совладает с Псковом, как-то сладит с Новым городом!" Посмотрели, увидели как, да и склонились. Между Москвой и Петербургом ничего подобного не было. Петербург, как едукованный юноша, афишировал решпект и атенцию Москве, окружал ее знаком величайшего внимания; а она, как добрая русская помещица, готовая всех угостить и послать всякие гостинцы, любила иногда пожурить Петербург -- так, как бабушки журят внучат-юнкеров, приезжающих в отпуск, зачем трубку курят и постных дней не соблюдают... Но, пожуривши, Москва отправляла в Петербург свое молодое поколение служить в гвардию, окружать двор, даже литераторы перебирались туда писать и вдохновляться; сердечная связь у этих переселенцев с Москвою нисколько не перерывалась: при всякой невзгоде, при устали и грусти вспоминалась родная столица. Маститые вельможи и государственные люди приезжали в Москву отдыхать, провести остаток дней своих в величавом покое, повествуя жизнь свою и прислушиваясь издали к быстро несущимся событиям петербургской жизни.
  
   Так, вихорь дел забыв для муз и неги праздной,
   В тени порфирных бань и мраморных палат,
   Вельможи римские встречали свой закат;
   И к ним издалека то воин, то оратор,
   То консул молодой, то сумрачный диктатор
   Являлись день-другой роскошно отдохнуть,
   Вздохнуть о пристани и вновь пуститься в путь*.
  
   Среди этих мирных и дружных отношений наступил 1812 год. Не знаю, был ли Наполеон ученик Пинетти или Калиостро, но он был величайший фокусник в мире. Он сделал сперва из г. Мортье тревизского герцога, а потом сделал тревизского герцога московским военным генерал-губернатором, а маршала Нея просто московским князем. Москва попала с орфографической ошибкой в бюльтени великой армии. Наполеон переехал из Тьюльри в Кремлевский дворец. Вся Русь, задерживая дыхание, устремила свое внимание на Москву, вся Европа ее вспомнила в первый раз после Маржерета, Поссевина, Флетчера и других. Влияние ее, утраченное целым веком, вполне восстановилось несколькими днями великого пожара. В добровольном несчастии Москвы было что-то захватывающее душу; она сделалась интересна с своими обгорелыми домами, она взошла в моду с своими улицами, на которых стояли одни черные трубы, одни задымленные стены. Эта горестная година миновала Петербург; князь Витгенштейн не пустил к нему неприятеля; спокойствие его не было возмущено ни на один день. Все это прекрасно, все это слава богу, но не имеет интереса: моды всего более интересуются несчастиями. Рассказы о Москве носились по всему свету. Нет человека не только в Калифорнии и Полинезии, но в южной Италии, где ничего не знают, который бы не слыхал о том, как дивно, как громадно, как удивительно, как быстро обстроилась Москва. Келейно можно сказать -- слухи эти не без увеличения: не то чтоб в самом деле обстройка эта была так сказочно хороша, домы обклеены колоннами, фронтонами с страшными претензиями, каждый стоит на свой салтык, огороженный каким-то уродливым забором. И что же Москва была прежде, если была гораздо хуже? Это тайна, которую она запечатлела великим пожаром. Оставим ее под историческими углями.
   После 1812 уважение к Москве было безусловно: вся Русь, весь Петербург брали в ней живейшее участие; костер, зажженный собственными руками, поразил своей героической решительностью все уцелевшие города. Войска возвращались, осыпанные крестами и медалями, офицеры летели в Москву отдохнуть с родными, вспомнить семейную жизнь, которая так же хороша после лагеря, как лагерь хорош после семейной жизни; нигде не было и тени соперничества, вражды, никто не предполагал, не предвидел, что в это время торжеств и мира зарождалась втиши та высокая и мощная теория, которой назначено было явиться грозным Маяком*. Шаг, сделанный ею для нашего развития, необъятен. Что значит в самом деле перед нею весь ряд побед 1812 и 13 годов, переход по Европе, русские гвардейцы на биваках перед Тьюльрийским дворцом? Кем сделаны эти победы? Людьми, любившими европейское образование, любившими Париж и французов, любившими говорить по-французски,-- людьми, которые чрезвычайно удивились бы, услышав о том, что истинный русский должен ненавидеть немца, презирать француза, что патриотизм состоит не столько из любви к отечеству, сколько из ненависти ко всему, вне отечества находящемуся, и тому подобные правила любви и братства. Храбрые воины, актеры великой эпохи, думали, что достаточно грудью стать против неприятеля и мужественно отразить его; они не знали, что, сверх того, необходимо день и ночь у себя в комнате бранить немцев и гниющую цивилизацию Европы; эти воины мечтали, что они с приобретением образования не утратили достоинства русского. Какой предрассудок! Оттого-то они и уменьшили славу своих побед кротостью, с которой они обращались с побежденными. Но извиним их: тогда еще не были брошены в судьбы всемирной истории исследования о происхождении Руси; тогда пел суетный Пушкин, который в своей поэтической распущенности бросил по нескольку стихов Петербургу и Москве, в которых оба города дивно отразились; но зачем же не один?
   Довольно, впрочем, о важных материях; займемтесь лучше маленькими различиями петербургских и московских нравов -- это гораздо веселее и не так сильно потрясает нервы, как маячные теории. В Москве все шло медленно -- в Петербурге все шло через пень-колоду; оттого житель Петербурга привык к деятельности, он хлопочет, он домогается, ему некогда, он занят, он рассеян, он озабочен, он опоздал, ему пора! Житель Москвы привык к бездействию: ему досужно, он еще погодит, ему еще хочется спать, он на все смотрит с точки зрения вечности; сегодня не поспеет, завтра будет, а и завтра не последний день. Москвич только живет и насилу может отдохнуть после обеда, петербуржец и не живет за суетой суетствий и так мало обедает, что даже ночью не стоит отдыхать. У петербуржца цели часто ограниченные, не всегда безусловно чистые; но он их достигает, он все силы свои устремляет к одной цели, -- это чрезвычайно воспитывает способность труда, гибкость ума, настойчивость; москвич -- почти всегда преблагороднейший в душе -- ничего не достигает, потому что и цели не имеет, а живет в свое удовольствие и в горесть лошадям, на которых без нужды ездит с Разгулян на Девичье поле. Москвич, как бы ни был занят, скроет это и будет от души рад, что ему помешали; петербуржец, как бы ни был свободен от дел, никогда не признается в этом. В Петербурге на каждом шагу встретите представителей всех военных чинов и четырнадцати соответствующих классов статской службы; в Москве -- отставных из всех чинов военной и статской службы: из военной -- знаменитых людей венгерок и усов, трубок и карт, из статских -- вечных обедателей Английского клуба, людей золотых табакерок и карт. Их почти совсем не найдешь в Петербурге, зато я и в Петербурге между львами, тиграми и прочими злокачественными знаменитостями встречал таких людей, которые ни на какого зверя, даже на человека, не похожи, а в Петербурге дома -- как рыба в воде. Московские писатели ничего не пишут, мало читают -- и очень много говорят; петербургские ничего не читают, мало говорят -- и очень много пишут. Московские чиновники заходят всякий день (кроме праздничных и воскресных дней) на службу; петербургские -- заходят всякий день со службы домой; они даже в праздничный день, хоть на минуту, а заглянут в департамент. В Петербурге того и смотри умрешь на полдороге, в Москве из ума выживешь; в Петербурге исхудаешь, в Москве растолстеешь -- совершенно противуположное миросозерцание. Москвич любит от души Москву, нигде не может жить, как в Москве, ему неловко в Петербурге, он всюду опаздывает, он чувствует себя там не дома: и квартиры тесны, и лестницы высоки, и обедают поздно, и Кремля нет, и икра паюсная хуже... Но, возвратись в Москву, он начинает хвастать Петербургом, он показывает в образец фрак, сшитый на Невском, подражает петербургским модам, приказывает людям из домашнего сукна сшить штиблеты с оловянными пуговками, привозит бездну ненужных вещей, сделанных в Москве, и уверяет, что таких в Москве ни за какие деньги не найдешь. Петербуржец не так сильно страдает тоскою по родине: он вообще привык себя считать выше тоски; но в Москве на все смотрит свысока: на низкие дома, на тусклые фонари, на узкие тротуары -- и ни за что в свете не сознается, что в "Дрездене" нумера лучше, нежели в петербургских гостиницах, и что у Шевалье можно обедать не хуже, чем у Леграна и Сен-Жоржа. Ему смерть не хочется ехать в Петербург; но он показывает вид, что стремится вырваться из провинциального города,-- так, как москвич показывает из себя отчаяннейшего петербуржца и большого любителя петербургских нравов. Воротившись, петербуржец карабкается на свой четвертый этаж и, отдыхая среди запаха кухни в маленькой лачуге, смеется над московским простором.
   Вообще я слышал от многих, что Петербургу вменяют в достоинство эти сплошные до мы о пятистах окнах, а Москве вменяют в недостаток, что домы ее удобнее, что никто там друг другу не мешает, что московская постройка способствует чистоте воздуха. Я ужасно люблю старинные московские дома, окруженные полями, лесами, озерами, парками, скверами, саваннами, пустынями и степями, по которым едва протоптаны дорожки от дома к погребу и на которых если не найдете дворника, то зато встретите стадо диких собак. Замечательно, что в Москве дом окружен двором, а в Петербурге двор -- домом: это имеет тоже свою прелесть... Мне часто приходило в голову: если б в Петербурге случилась теплая погода и светило бы солнце, какую прекрасную тень можно б было находить на дворе!.. Но возвратимся от домов опять к людям. В Петербурге ужасно любят роскошь, но терпеть не могут ничего лишнего; в Москве только лишнее и считается роскошью, оттого в Москве почти у каждого дома колонны, а в Петербурге ни у одного; оттого петербургское гостеприимство стремится изящным образом насытить ваш голод и вашу жажду и на этом останавливается, а московское только тут и начинается; оно молчит, пока вам хочется пить и есть, и начинает свое преследование, когда видит, что вам невозможно ни пить, ни есть. Потому же у каждого московского барина множество слуг в передней, дурно одетых и более приученных к отъезжему полю, нежели к мирным комнатам; а в Петербурге один слуга, много двое, чисто одетых и ловких, но не умеющих травить гончими, что и не очень нужно за порядочным ужином, где даже и жареных зайцев не подают. Москвич непременно закладывает четыре лошади в карету -- не для легкости и скорости, а из уважения к собственному достоинству; петербуржец катится в маленькой колясочке вдвое быстрее москвича. Москвич любит внешние знаки отличия и церемонии, петербуржец предпочитает места и материальные выгоды; москвич любит аристократические связи, петербуржец -- связи с должностными людьми. В Москве до сих пор всякого иностранца принимают за великого человека, в Петербурге -- каждого великого человека за иностранца: там долго никто не верил, что Брюллов -- русский. Других иностранцев собственно в Петербурге и нет; там так много иностранцев, что они сделались туземцами. Одна из отличительных черт Петербурга от прочих новых городов всей Европы состоит в том, что он на все похож, тогда как Москва ни на какой не похожа -- ни в Европе, ни в Азии...
   -- Неужели это Торжок?-- спросил я, перерывая глубокомышленные рассуждения о Москве и Петербурге.
   -- Пожалуй что и Торжок,-- отвечал ямщик.
   -- Ступай к большой гостинице, направо-то.
   -- Знаем, знаем!-- отвечал несколько пикированный ямщик.
  
   Ноябрь 1846 года.
  

НЕЗАКОНЧЕННОЕ

  

НЕСКОЛЬКО СЛОВ ПО ПОВОДУ СТАТЬИ "ЗА РУССКУЮ СТАРИНУ"

  
   "Не тратя лишних слов!" Я люблю лапидарный спор г. Погодина и так же, как он, терпеть не могу лишних трат, а потому и скажу, "не тратя лишних слов", что несколько выражений в статье г. Погодина "За русскую старину" показались мне несправедливыми и диктованными больше односторонним и пристрастным увлечением, чем духом неподкупной правдивости, за которую недавно так усердно похвалили г. Погодина в "Отечественных записках". Я должен сделать небольшую предварительную трату слов, для того чтоб сказать, что я ни прямо, ни косвенно не участвовал ни в присоединении Бретани ко Франции при Франциске I, ни в статье о Бретани, которая возбудила юношеский гнев в почтенном редакторе "Москвитянина", кроме того, что я прочел ее с истинным удовольствием, хотя и не с большим, как многие другие статьи в "Московских ведомостях" (ex. gr. {например (лат.).-- Ред.} с нею вместе помещенная статья об янтаре). Видимое улучшение этой газеты, расходящейся по всей России и читаемой во всех углах Москвы, разумеется, равно приятно для всякого образованного русского, но еще более для "Москвитянина", потому что "Московские ведомости" издаются в Москве. Во-вторых, мне надобно пояснить, почему я решился мое возражение послать в редакцию "Москвитянина". Знакомые мне журналы так тронуты элементом любви, принадлежащим, как известно, исключительно славянам, и особенно русским и преимущественно живущим в Москве, что неохотно помещают полемические статьи, а когда и помещают, то статьи появляются в печати в том жалком состоянии, в котором выпускают медведей на травлях в амфитеатре, что за Рогожской заставой,-- без когтей и зубов. Сверх того, я моим возражением нисколько не разрушаю принятый порядок в "Москвитянине". "Москвитянин" любит помещать письмы и ответы, положения и возражения на них, даже в одном и том же нумере.
  
   Любовь Элизы и Армана
   Иль переписка двух семей*.
  
   Итак, я вправе надеяться, что мои строки найдут место, хоть где-нибудь возле обертки.
   Главная причина, разгневившая М. П.,-- подстрочное замечание*, что у нас не было средних веков.
  
   Вскипел Бульон и в рать потек.
   ("Освоб. Иерусал." Тассо, пер. Мерзлякова).
  
   Что же за вещь наша история, если она не имеет середины? Все на свете имеет середину, а наша история не имеет середины...
   А ведь средневековой-то эпохи в самом деле не было. Средняя история потому так называется, что она представляет промежуточное звено между двумя мирами, связанными ею и в которых мы деятельно не участвовали до начала XVIII столетия. Средние века -- принадлежность народов германо-романских, феодализма и католицизма; если угодно, наши средние века начались с реформы Петра I; иначе где же предшествующее, отрезанное от середины не летоисчислением, а всею жизнию, основами воззрения, бытом, которое ею связуется с чем-то третьим? И что за необходимость в средних веках? В чем дурное, что у нас их не было?
   Сам г. Погодин так резко и так замечательно характеризовал противуположность нашей истории с западным феодализмом, что ему, наверное, никто не будет возражать на его смелую параллель: "у нас,-- говорит весьма основательно почтенный автор "Марфы Посадницы",-- не было рабства, пролетариев, не было ненависти, не было гордости, не было инквизиции, не было феодального тиранства, зато было отеческое управление, патриархальная свобода, было семейное равенство, было общее владение..." Словом, было все то, о чем едва мечтает Европа; из этого именно и видно, что средних веков у нас не было, да и бог с ними совсем, когда были вместо средних веков века конечного благополучия. Нет, г. Погодину мало, он непременно хочет, чтоб у нас были хоть очень плохие, но средние века; он полагает -- если отнять у нас средние века, то это значит отрицать вообще существование времени в России до Петра. Воля ваша, а это напоминает ту добрую женщину, которая во время ненастья утешала себя тем, что все же лучше дурная погода, нежели как совсем бы не было погоды,-- или того доброго гасконца... ну, да не хочу западного примера.
   Замечание о средних веках дает М. П. повод начать строгий выговор своим противникам. Кто эти противники? Сначала мне показалось, что это дети или племянники г. Погодина, потому что с посторонними таким наставительным тоном, как известно, не говорят. Г-н Погодин был так взволнован, что даже уснастил свою речь кой-каким крепким словцом, как известный капитан-исправник в "Мертвых душах". Я истинно обрадовался, когда увидел под конец статьи, что все это милая мистификация, что сам автор признался, что до 31 страницы и 4 строки все это была шутка*. С этой роковой 4 строки начинается дело -- оно состоит из какого-то profession de foi г. Погодина и, вероятно, очень почтенных, но неизвестных нам друзей его -- и вместе с тем гонка противникам и клеветникам г. Погодина и его друзей. Заступаться за друзей -- свидетельство нежного сердца, не скупого на трату чувств. Тут, по счастию, мне уяснилось, кто эти противники.-- Просто сумасшедшие, и если они не сидят в доме умалишенных, то это так, упущение. Представьте себе, что эти клеветники всякое занятие историей называют желанием воскрешать трупы, нечестивым поклонением старине... чего даже не делают немцы, как замечает г. Погодин, с теми, которые занимаются эфиопскими древностями (видно уж, эти древности самые скверные -- чего же и ждать от эфиопов). Охота с такими людьми, лишенными рассудка, говорить мужу, имевшему честь возражать самому г. Гизо -- в приличном случае и в русском журнале, пятнадцать лет тому назад. Помилуйте, господа противники, nec non {и конечно (лат.).-- Ред.} клеветники, да такое обвинение можно сделать не историкам, а именно людям, не знающим истории, таким людям, которые не умеют разобрать, что прошедшее, что настоящее, откуда идут и куда идут, которые бы стремились отречься от настоящего в пользу прошедшего, которые сказали бы какой-нибудь стране: "Забудь последний период твоей жизни, забудь труды, забудь кровь, которая проливалась в них, забудь славу, которой они осенили тебя, забудь мысль, выработавшуюся и этой кровью и этой славой, и возвратись к понятиям тесной исключительности, начни с ненавистью говорить о твоем соседе, перерви начатую связь любви с окружающим миром и пр. "... Не историков, а только таких людей можно было бы упрекнуть так, как это делают "бессмысленные пляшущие на могилах противники" и клеветники г. Погодина и его друзей, очень почтенных, вероятно. Но ведь и эти господа были бы такие же сумасшедшие, как противники; в них нет ничего общего с людьми, занимающимися историей. Неужели каждый историк должен сделаться маньяком и думать о воскресении былого? Ну, да эти господа, занимающиеся Эфиопией в Германии, они не предлагают немцам ни эфиопских понятий, ни эфиопских шапок, а занимаются с бескорыстной любовью своим делом, без пены у рта, без проклятий настоящему и европейскому.
   Подражая во всем Михаилу Петровичу -- особенно в стилистике -- и я поставлю теперь свое "оставя шутки". Я не хочу и не считаю себя вправе употреблять гнусное слово "клевета", а полагаю, что в словах г. Погодина и "Москвитянина" есть или недоразумение, или неловкость: где в образованном круге эти пошлые поклонники Запада? Где в наше время эти враги всего отечественного, преимущественно древнего? Если и есть люди, так мастерски представленные г. Майковым в лице графа*, то, право, они не стоят возражения. Я уверен притом, что "Москвитянин" все это очень хорошо знает,-- знает, что в числе людей, не делящих его славяноманию, есть люди, горячо любящие Россию, знает, что они, раскрытые многому европейскому, не закрыты многому отечественному, знает, наконец, что вопрос о современности чрезвычайно труден, что (говорю смело) сам "Москвитянин" и все любители древней Руси не вполне решили себе этот вопрос, как многие другие, добросовестно искавшие иных решений. Для чего обвинение? Для чего же эта шутка непониманья? Для чего же тонкий намек на кошихинский прогресс и эти выразительные точки потом? {Кошихин -- изменник России, казненный ва преступления в Стокгольме!!!!!}
  
   <1845 г.>

DUBIA

  

СОСТАВ РУССКОГО ОБЩЕСТВА

  
   Петербург -- шляпа России и, разумеется, треугольная. Москва -- сердце, испорченное аневризмою от беспрестанных воздыханий; провинция -- туловище, просыпающееся после буйного похмелья с желанием почесать голову и спросонья принимающее шляпу за голову.
   Клеветники говорят, что у этого животно-растения голова находится в Нерчинске.
  

I

  
   Петербург бредит наукою, но не учится, как чиновник. У Петербурга душа на Западе, воображение на запятках у первой новизны, а голова в распоряжении у парижского парикмахера. В Петербурге просвещение заменено газовым освещением, и в то же самое время в нем нет религии, а только одна веротерпимость. В Петербурге церкви -- аренды попов и оселки, на которых пробуются таланты архитекторов. В будни звон к обедне -- барабанный призыв к должностям; в праздник -- повестка к визитам и ничегонеделанию. В Петербурге нравственную потребность составляют гауптвахты. Петропавловская крепость есть осьмой вселенский собор, где изменяются и образы мыслей и образы мыслителей. Вдень Петербург не принадлежит себе: это -- труп, в форменном мундире, восседающий над финскими гранитами или без очей бегающий по финским гранитам. К вечеру Петербург, как сурок к весне, возвращает все свои отсутствующие способности, садится за преферанс, на выигрыш, и никогда не проигрывает, как чиновник. В ночь Петербург, улелеянный вином и покупными наслаждениями, спит всей своей, массой до 9 часов утра. Вельможные развратники боятся оргий, как потери мест, и развратничают тайно, засыпая следы свои грудами золота. Они с 9 до 1-го часу пополудни занимают свой ум практическою философиею и этою золотою порою техническими орудиями копают могилы для своих приятелей и, по всем правилам дипломатической медицины, уложив их себе под ноги, воют о скоропостижно усопших, как наемные плакальщицы. Наконец, у Петербурга пять благоприобретенных добродетелей: он перед начальником -- щенок; перед подчиненным -- волк; с женщинами -- евнух; перед искусством -- раб и только перед рабом -- господин.
  

II

  
   Москва, вечно заботящаяся о недостатках своего незаконнорожденного сына -- маркиза-С.-Петербурга, только ждет железной дороги, чтобы лично удостовериться в этих нелепых слухах и умереть от ужаса на берегах Невы. В настоящее же время первопрестольная Москва занимается сплетнями, которые известны в Москве под фирмою очистительной критики. Далее, Москва под колокольный звон молится о прегрешениях русского мира, а за свои собственные накладывает на себя посты и, во всю длину их, изнуряется стерляжьею ухою на шампанском и чахнет за православною кулебякою с фаршированною осетриною. Потом, перед сварением пищи, смеется за повестями Гоголя, которые она выменяла на дураков, арапчонков и карлиц; потом, для сварения пищи, дремлет под диспуты отставных профессоров; потом просыпается для преферанса, чтобы проиграть и никогда не выигрывать, как свободная помещица.
  

III

  
   Провинции и сплетничают и молятся по своим святцам; провинции не отрываются от науки жить для науки мыслить; провинции приезжают в Москву для распродажи спелых дочерей, а в Петербург -- промотать лишние деньги или для повершения казусных дел, из-под козырька которых они видят только актеров на сцене, бронзу за стеклами магазинов и толкотню на Невском проспекте. Вследствие этого воззрения провинции делают только визиты по-петербургски, кушают по-московски, важничают по-азиатски, а пьют, спят и курят по вольности русского дворянства. Провинции думают только за преферансом и бранятся с своими партнерами за то, что они заставляют их думать.
  

IV

  
   В России свободная наука еще не отделена от еретичества.
  

V

  
   В литераторах видят людей чужой планеты.
  

VI

  
   На художника смотрят, как на помпейский горшок; не знают, для какого он создан употребления.
  

VII

  
   Русское купечество униженно ступает с гривны на рубль, с рубля на сотни, с сотен на тысячи и только приостанавливается на миллионах. Жизнь купеческая заключена в коммерции, как светильня в плошке; ум зарыт в барышах, словно орех-двойчатка в кожаной кисе. Благородные занятия -- жирный стол, крепкий сон и парная баня; душевные потребности -- преферанс, толкование снов и ворожба на кофейной гуще; необузданные страсти -- жирные лошади, такие же жены и золотые медали, которые покупают стотысячными пожертвованиями на богадельни; светобоязнь -- наследственный недуг, от которого не лечат.
  

VIII

  
   Мещанство ведет мелкие торги на крупные обманы и, еще не читая ничего, кроме надписей на кредитных билетах, уже лакомится преферансом и локчет сладкий раствор всех пороков, созданных теневою стороною просвещения.
  

IX

  
   Крестьяне продают свои гигантские труды на медные деньги, которые тотчас же проматывают на воду, приправленную сомнительным спиртом.
  

X

  
   Монахи представляют своими особами жирных устриц, приросших к подножию монастырей и, на своем допотопном наречии, увещевают мирян обратиться на путь истинный; а народ, девять веков слушая эту проповедь, думает об истинном пути, как о пятом колесе в колеснице, и возит на всех четырех припасы для иноческой трапезы.
  

XI

  
   Монахини занимают такое же положение в России, как гермафродиты в мире физическом.
  

XII

  
   Чиновники -- воплощенные ящики Пандоры, из которых, XIV-классными отверстиями, выползают все гадости на Северную землю и, запирая народную деятельность, слепят воскресающие умы.
  

XIII

  
   На Руси одни попы, холопы и нищие, ничего не делая, пожирают труды делателей и, в возмездие, возвращают проценты навозом, над разложением которого ровно три четверти столетия трудится в Петербурге Вольно-экономическое общество; и еще не решено, что для России полезнее: попы, холопы и нищие или навоз от попов, холопов и нищих.
  

XIV

  
   Военная каста. У русского солдата одна воля -- неволя; одна прогулка -- побег; один ответ -- спина, и одно убеждение -- что жизнь его, как медная пуговица, не имеющая срока, принадлежит казне. Офицеры -- боги Олимпа в первых веках после принятия христианской веры, когда статуи Юпитеров, Марсов и Аполлонов Бельведерских назывались болванами.
  

XV

  
   Вот ревижские души России; но у нас есть женщины, и не без характера.
   Первых четырех отделов, т. е. крестьянки, мещанки, купчихи и попадьи, -- это самки, которые носят плотоядных детей и выкармливают плотоядных рабов.
   На этом 30-миллионном рассаднике бронзируются женщины-аристократки, так характеристически прозванные хамократками. Это -- жалкие недоростки в духовных началах и недоноски в физических оконечностях. Наши дамы в России -- иностранки, в Западной Европе -- чужеземки и только в Париже признаны под собственным именем орангутанок.
   Париж, с бесчувствием хирурга, целое столетие под пыткою русского мороза, рядит наших дам, как мраморных статуй, в газ и блонды, отчего наши барыни гибнут тысячами, как осенние мухи; а наблюдательный Париж по числу безвременных могил определяет количество первоклассных дур в России.
   В остальном наши дамы самоцветны, как суздальские гравюры. Они в литературных беседах--невежды; в ничтожных разговорах -- умницы; в семействе--деспотии; в девичьей -- тиранки; в спальне -- тартюфки; в гостиной -- кокетки; в будуаре -- наложницы у первого случая; а в модных магазинах-- служанки. Наши дамы в искусстве имеют понятие о батистовых цветах; в хозяйстве -- о розгах, которыми очищаются падшие горничные; в изделиях -- мастерицы приготовления оленьих рогов, которыми украшают головы своих комолых мужей.
   Дети этих автоматок -- несчастные вешалки, на которых выставляются все модные покрои платья, и они же -- созвездия неизбежного штата, составленного из телохранительниц-гувернанток и душегубителей-гувернеров. Это задний план. На авансцене -- фаланга учителей, с профилями всей Европы и всех цветов шарлатанства. Потом эти же самые дети -- суть новенькие альбомы с белыми страницами, в которые все эти вышеписанные гг. наставники пишут самые отвратительные фантазии, глупо-отступнические идеи и самые подлейшие пасквили на все, что носит на себе вид России. Заметьте, что эти маленькие щенки растут и делаются бульдогами, с правом грызть все, что носит на себе название русского.
  

XVI

  
   Среднее сословие дворян есть бьющая артерия, где еще не застыла горячая кровь России; в них сходятся все благородные чувства души, и только от них расходятся законы благоразумного приличия. Одна страсть, подражание хамократии, убивает это мыслящее сословие, от которого наше отечество должно ожидать всех прекрасных начал, в их детях и братьях.
  

XVII

  
   Наконец, чиновницы -- куклы на самодельных пружинах, и потому они приседают, когда должно стоять; спрашивают, когда надо отвечать; и смеются, когда следует плакать. Чиновницы выкрали из высшего круга длинные хвосты для метения тротуаров, а из среднего сословия -- жеманство, которое у них заменяет ум.
   Гигантская ватага чиновниц удовлетворяет страстям всего русского царства. Она, с ведома и без ведома законных супругов, вносит в свои семейства детей всех сортов и родов, начиная от министров, архиереев и оканчивая целовальничьими и монашескими; и вся эта пригуль, выросшая на собственных кормах или беззаконных пенсиях, в мужестве занимает вакантные места архиереев, целовальников, монахов и министров.
  

ВАРИАНТЫ

  

ПРИНЯТЫЕ СОКРАЩЕНИЯ

  
   В разделах "Варианты" и "Комментарии" приняты следующие условные сокращения:
  

1. Архивохранилища

  
   ЛБ -- Отдел рукописей Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина. Москва.
   ПД -- Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский дом) Академии Наук СССР. Ленинград.
   ЦГАОР -- Центральный Государственный архив Октябрьской революции и социалистического строительства. Москва.
   ЦГЛА -- Центральный Государственный литературный архив. Москва.
  

2. Печатные источники

  
   БиД III -- А. И. Герцен. Былое и думы, том третий, Лондон, 1862.
   ГМ -- журнал "Голос минувшего".
   Изд. Насл.-- Сочинения А. И. Герцена и переписка с Н. А. Захарьиной в семи томах. Издание Ф. Павленкова. СПб., 1905.
   K1 -- "Колокол", 1857. Издание первое.
   Л (в сопровождении римской цифры, обозначающей номер тома) -- А. И. Герцен. Полное собрание сочинений и писем под редакцией М. К. Лемке. П., 1919--1925, тт. I--XXII.
   МГЛ -- газета "Московский городской листок".
   ОЗ -- журнал "Отечественные записки".
   ПАССЕК -- Т. П. Пассек, "Из дальних лет", СПб., 1878--188С
   Псб. -- "Петербургский сборник", СПб., 1846.
   PC -- журнал "Русская старина".
   С -- журнал "Современник"
  

СТАТЬИ И ФЕЛЬЕТОНЫ 1841-1846

"МОСКВИТЯНИН" О КОПЕРНИКЕ

  
   Стр. 103
   21 Вместо: истории его! Неужели -- в ОЗ: истории его! он даже о ней понятия не имеет! И неужели
   Стр. 107
   2 Вместо: темный -- в ОЗ: томный
   3 Вместо: ни туп. Фихте -- в ОЗ: ни туп; шваб Кювье был толст, но не туп. Фихте.
   29 Вместо: просьбе напечатать -- в ОЗ: просьбе -- непременно напечатать
  

ПУТЕВЫЕ ЗАПИСКИ г. ВЁДРИНА

  
   Стр. 110
   7 Вместо: закатил сивухи с перцем, славно! -- в ОЗ: закатил сивухи с перцем -- славно огорчило!
   15 Вместо: Очень сожалеем -- в ОЗ: Примечание: очень сожалеем
   18 После: читателями -- в ОЗ: Кстати о русских путешественниках. Вот что рассказывает о себе один из них, г. Греч, в 170 No "Северной пчелы": "Голландская медленность и хладнокровие были причиною, что омнибус, на котором повезли нас из гостиницы на станцию, опоздал несколькими минутами. Мы, т. е. человек двенадцать несчастных странников, не успели стащить своих пожитков с крыши омнибуса, длинный поезд промелькнул мимо глаз наших и оставил нас еще часа на два в Амстердаме. Досадно до крайности! Я не мог удержаться от древнего восклицания, которым на Руси выражаются всякие движения душевные. Два молодые человека в толпе рассмеявшись и подошли ко мне. "Вы, сударь, русский?" -- спросили они оба вдруг по-немецки. "Виноват, грешен. А вы?" Оказалось, что они русские немцы, один из Риги, другой житель московский."
   Не знаем, как вы, читатели, но мы находим этот анекдот и глубоко знаменательным и поучительным...
  

УМ ХОРОШО, А ДВА ЛУЧШЕ

  
   Стр. 116
   10 Вместо: в его литературных обзорах -- в PC: в литературных обзорах "Маяка"
   16 Вместо: петербургской журналистики -- в PC: журналистики
   17 Вместо: подробное рассмотрение -- в PC: параллельное рассматривание
   Стр. 117
   1 Вместо: найдутся -- в PC: пойдут
   11 Вместо: рассматривает -- в PC: рассматривал
   21 Вместо: устройство -- в PC: управление
   30 Вместо: нравственную семейную Германию,-- в PC: нравственно-семейную Германию;
   Стр. 118
   1 Вместо: взгляды -- в PC: интересы
   25 Вместо: язык -- в PC: народ
   29 Вместо: благодатного -- в PC: благополучного
   31-32 Вместо: но издавал, больше общинно, исторические труды; а Ф. В.-- в PC: но и издавал больше общинно-исторические труды, а Фаддей Венедиктович
   35 После: цель -- в PC: трудов
   36 Вместо: ознакомить -- в PC: знакомить
   Стр. 119
   21 Вместо: нравственно-сатирического существования -- в PC: нравственно-сатирическим существованиям
   28 Вместо: и одного "Маяка". -- в PC: и сего одного, "Маяка".
   32 Вместо: журит -- в PC: корит
   35 Вместо: Не слыхал, что ли?-- в PC: Не видал, что ли? Не слыхал, что ли?
   35-36 Вместо: говорит... И пойдет, и пойдет.-- в PC: И пойдет.
   Стр. 120
   1 Вместо: то за радикальный образ мыслей, то за либерализм -- в PC: прерадикальный образ мыслей, т. е. либерал
   7 Вместо: никогда -- в PC: нигде
   11 Вместо: именем -- в PC: заглавием
   15 Вместо: скрытен, напротив; он в сердце доносит -- в PC: скрытен: как можно! он в сердце доносит
   16 Вместо: попусту болтать -- в PC: так болтать
   20-21 Слова: и в первый раз затягивает подтяжку -- в PC отсутствуют.
   24 После: "Димитрия Самозванца" -- в PC: Посвящаю Виссариону Григорьевичу Белинскому, другу четы московской и петербургской четы не врагу.
  

ИСТИННАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ ЭМАНЦИПАЦИЯ РОДА ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ОТ ЗЛЕЙШИХ ВРАГОВ ЕГО

  
   Стр. 198
   5 Вместо: для спокойствия, пора людей приблизить к великому отдохновению на лаврах!-- у Пассек: для спокойствия людей, пора приблизить их к величавому отдохновению на лаврах.
   9 Вместо: все равно на чем бы то ни было отдыхать -- на лаврах или на миртах!-- у Пассек: отдыхать на лаврах или на миртах -- все равно?
   24 Вместо: жизни -- у Пассек: жизни нашей
   26 Вместо: не слыхал ~ Кто из нас не был -- у Пассек: не слыхал: они раздавались во тьме ночной и неизвестно было, отчего на другой день рушились браки, брались решительные стороны для других -- словом, переменялась жизнь. Кто не был
   28 Слово: раздражен -- у Пассек отсутствует.
   28 Вместо: нежданными преследованиями тайных врагов?-- у Пассек: сильными, жгучими страданиями от сих врагов?
   Стр. 129
   1 Вместо: Но на каком коне я могу ускакать от них?..-- у Пассек: Но где этот конь?
   3 Вместо: напомнить еще не забытые вами жгучие страдания; например, представить, как -- у Пассек: напомнить грозное явление маленьких врагов
   20 Вместо: достоинство...-- у Пассек: достоинство, несмотря на дворянскую грамоту, которую вы, вероятно, имеете.
   28 Вместо: critiques -- у Пассек: hérétiques
   31 После: задумчивым -- у Пассек: и благочестивым
   34 Вместо: Данте ~ Но вот вы -- у Пассек: Данте не знал этого мучения, а то не мог бы пропустить его.
   Вы Стр. 130
   3 Вместо: на подушку. Тут ~ сломя голову...-- у Пассек: на подушку, русские тараканы, капитальные, основательные, мирно и тихо идут, а за ними и жалкие пруссаки, рыженькие, бегут со всех сторон.
   7 Слова: хуже: они нравственно вредны -- у Пассек отсутствуют.
   9 Вместо: рассвет -- у Пассек: свет
   10 Вместо: на которого заспанные глаза -- у Пассек: на заспанные глаза которого
   19 Вместо: приветливость -- так ~ шубе от молей.-- у Пассек: приветливость, etc..
   25 Вместо: определенных -- у Пассек: призванных
   28 Вместо: победа была его, и он однажды, довольно наевшись -- у Пассек: однажды он, довольный, наевшись
   36 Вместо: сторона у реки, разорить и ту.-- у Пассек: сторона, и ее разорить.
   Стр. 131
   1 Вместо: маститый -- у Пассек: мудрый
   2 Слова: и ел одни хвостики фараоновой мыши -- у Пассек отсутствуют,
   3 Вместо: Старец -- у Пассек: Старик
   5-7 Вместо: и нареченный жених кочень длинна.-- у Пассек: и близкий родственник фараоновой мыши, нареченный супруг Ибиса etc. etc.
   7 После: тайну -- у Пассек: плод всей его жизни
   11 Вместо: набрали -- у Пассек: накрали
   12 Вместо: сродственника -- у Пассек: представителя
   13 Вместо: Камбиз тут же велел -- у Пассек: Камбиз, пораженный, велел Слова: по этапам -- у Пассек отсутствуют.
   22 Вместо: падал на 2800 футов -- у Пассек: падал с высоты 2800 футов
   26 Вместо: в воздухе -- у Пассек: на небе
   26-27 Слова: на поход против мух, комаров, блох я проч.-- у Пассек отсутствуют.
   29 Вместо: посыпьте -- у Пассек: посейте
   30 Вместо: теперь побледнеют -- у Пассек: и да побледнеют
   31 Вместо: Некоторые -- у Пассек: NB. Некоторые
   32 Вместо: по столам и потом запер комнату -- у Пассек: по стенам н окнам, и запер комнату
   34 Вместо: найти только что вышедший из типографии нумер журнала -- у Пассек: найти No "Москвитянина"
  

"МОСКВИТЯНИН" И ВСЕЛЕННАЯ

  
   Стр. 133
   2-4 Эпиграф в ОЗ отсутствует.
   20 Вместо: сумма читателей никогда не занимала -- в ОЗ: сумма читателей, большинство никогда не занимало
   Стр. 138
   18 Вместо: отвлеченные -- в ОЗ: односторонние
  

НЕСКОЛЬКО ЗАМЕЧАНИЙ ОБ ИСТОРИЧЕСКОМ РАЗВИТИИ ЧЕСТИ

  
   Стр. 151
   14 Вместо: самоуправство -- в С: самоубийство
   Стр. 154
   29 Вместо: или одиноким -- в С: и одиноким
   32 Вместо: понимает он -- в С: поймет он
   37 После слов: Aesthetik T. II -- в С: Romantische Kunst-Ehre
   Стр. 157
   26 Вместо: и что же он в самом деле один?-- в С: а что же он значит один?
   Стр. 158
   1 Вместо: разрезывает -- в С: разрывает
   9 Вместо: дошли до смешного -- в С: до смешного развились
   Стр. 160
   4 Вместо: не национальное, человеческое?-- в С: не национальное, а человеческое?
   Стр. 161
   7 Вместо: стремилась и от всего земного -- в С: стремилась освободиться и от всего земного
   Стр. 162
   28 Вместо: современные вопросы симпатий и антипатий -- в С: современные вопросы, симпатии и антипатии
   Стр. 164
   13 После: верит -- в С: suum cuique!
   Стр. 166
   7 Вместо: мог не отдаваться -- в С: не мог отдаваться
   Стр. 169
   18 Вместо: рабом -- в С: робок
  

СТАНЦИЯ ЕДРОВО

  
   Стр. 177
   1 К заглавию в МГЛ подзаголовок: (Рассказ Искандера).
   2-21 Текст: В 1842 году со против обоих! -- в МГЛ отсутствует.
   Стр. 178
   32 Вместо: увидевши -- в МГЛ: вероятно, увидевши
   Стр. 179
   8 Вместо: должно быть, едет -- в МГЛ: едет
   Стр. 181
   34 Вместо: иностранцы -- в МГЛ: иностранцев
   Стр. 182
   6 Слова: и за то, что солгал -- в МГЛ отсутствуют.
   25 Вместо: дела -- в МГЛ: делишки
   Стр. 183
   1 Вместо: бывавших -- в МГЛ: бывающих Стр. 185
   5 Вместо: Александрийского театра -- в МГЛ: Александрийского
   Стр. 186
   14 Вместо: 1703 -- в МГЛ: 1702
   Стр. 188
   6 Вместо: на Петербург она не косилась -- в МГЛ: в литературной своей деятельности на Петербург она не косилась
   12 Вместо: сильных преследований не только -- в МГЛ: сильных потрясений не токмо
   Стр. 189
   13 Вместо: дружных отношений -- в МГЛ: дружеских отношений
   27 Вместо: черные -- в МГЛ: закоптелые
   37 Вместо: обстройка -- в МГЛ: отстройка
   Стр. 190
   8 Вместо: решительностью -- в МГЛ: решимостью
   27 Вместо: великой эпохи -- в МГЛ: великой драмы или великой эпопеи
   Стр. 191
   24 Вместо: соответствующих -- в МГЛ: им соответствующих Стр. 193
   5 Вместо: изящным -- в МГЛ: изящнейшим
  

НЕСКОЛЬКО СЛОВ ПО ПОВОДУ СТАТЬИ "ЗА РУССКУЮ СТАРИНУ"

  

ВАРИАНТЫ РУКОПИСИ (ПД)

   Стр. 194
   11 После: записках".-- было: При этом
   12 После: трату слов,-- было: необходимую, как мне кажется, во-первых, я должен по совести
   Стр. 195
   9 После: нумере -- было: это придает ему романтический интерес
   17 После: пер. Мерзлякова).-- было: Но одним гневом ничего не сделаешь
   29 После слова: третьим?-- было: Потом
   33 После слова: что -- было начато: мы можем его удостоверить и притом
   Стр. 196
   16 Вместо: племянники -- было: пансионеры
   33 Вместо: поклонением -- было: желанием
   Стр. 197
   1 После: тому назад.-- было: Такой упрек историку очень похож на то, если б зоологу сказали, что он хочет возвратиться в состояние обезьяны. Что за противники!
   3 После: сделать -- было начато: только
   10-11 Вместо: понятиям -- было: быту
   16 После: вероятно -- было: но неизвестных
   17 После: противники;-- было: как можно их смешивать
   19 Вместо: историк -- было: занимающийся историей
   22 После: любовью -- было: к истине
   Стр. 198
   1 Вместо: не закрыты -- было: открыты
   5 После: решений.-- было начато: Я просто полагаю, что вопрос
   6 После: непониманья? -- было: Для чего нам с таинственным видом указывать, что на Западе многое падет и рушится, в то время, как всякий европейский журнал кричит об этом?
   7 После: потом?"-- было: Воля "Москвитянина", но эти средства нехороши; так же нехорошо, как упрекать "От. зап.", что они ставят Тургенева и Майкова на одну доску с Лермонтовым (чего они, впрочем, не делают) и с какой-то неустрашимостью на той же странице поставить Хомякова и Языкова рядом с Державиным и Карамзиным. Можно любить талант гг. Языкова, Хомякова, ценить их стихи очень высоко, но есть же известное чувство приличия, скромности, по которой нельзя из личного уважения ни друга, ни брата поставить на одну доску с Гёте и Шиллером. В этом есть что-то провинциальное; вы в [провинц.] губ<ернском> гор<оде> непременно найдете какого-нибудь Бербендовского или Перхуновского, сочиняющего стихи и которого соседние барышни считают вторым Пушкиным или который сам, запрятав
  

КОММЕНТАРИИ

  
   Второй том собрания сочинений А. И. Герцена содержит статьи и фельетоны 1841--1846 годов, написанные до отъезда за границу в 1847 году, а также дневник 1842--1845 годов. Из сочинений Герцена этого периода в том не входят философские циклы "Дилетантизм в науке" и "Письма об изучении природы", составляющие III том настоящего издания, и беллетристика, включенная в IV том.
   Произведения, помещенные в настоящем томе, характеризуют напряженную идейную работу Герцена в 40-е годы, когда передовая русская мысль начала упорные поиски правильной революционной теории. Герцен явился одним из виднейших участников этих исканий.
   Большое место в статьях и фельетонах 40-х годов занимает полемика с представителями реакции, с течениями общественной мысли, враждебными освободительному движению.
   Тексты печатаются большей частью по последнему прижизненному изданию -- "Былое и думы", т. III, Лондон, 1862. Произведения, не вошедшие в это издание, воспроизводятся по первопечатным журнальным или газетным публикациям. По автографам печатаются дневник 1842--1845 годов и незаконченная статья "Несколько слов по поводу статьи "За русскую старину"". Наиболее существенные поправки, внесенные в принятые за основу тексты по другим источникам, оговорены в комментариях.
   В отношении фельетонов "Москва и Петербург", "Ум хорошо, а два лучше" и некоторых других наряду с вариантами, содержащимися в авторизованных источниках, учтены также варианты, содержащиеся в списках, которые, вероятно, восходят к 40-м годам.
   Вслед за открывающей том статьей "Рассказы о временах меровингских" печатается сделанный Герценом перевод первого из названных рассказов О. Тьерри, впервые опубликованный в "Отечественных записках" (1841) и в собрания сочинений не включавшийся.
   По причинам, разъясненным в комментарии, фельетон "Состав русского общества", в отличие от издания под редакцией М. К. Лемке, отнесен к произведениям, принадлежность которых А. И. Герцену сомнительна. Из статей Герцена 40-х годов остается неизвестным очерк "Крайности сходятся", упомянутый в заметке 1849 г. "Вместо предисловия или объяснения к сборнику" (см. т. VI настоящего издания). Отнесение этого заглавия к какому-либо из известных произведений Герцена представляется затруднительным.
  

СТАТЬИ И ФЕЛЬЕТОНЫ

"МОСКВИТЯНИН" О КОПЕРНИКЕ

  
   Впервые опубликовано в ОЗ, 1843, No 11 (ценз. разр. 31 октября 1843 г.), в отд. "Смесь", стр. 56--58, без подписи. Печатается по тексту ВиД III, стр. 191--197, где этот фельетон помещен в разделе "Статьи полемические". Рукопись неизвестна. В текст внесено следующее исправление:
   Стр. 107, строка 11--12. Вместо: инструменту; названному paralacticum,-- инструменту, названному paralacticum; (по тексту ОЗ и статьи С. П. Победоносцева в "Москвитянине", которую Герцен цитирует).
  

-----

  
   В фельетоне (сам Герцен охарактеризовал его как "журнальную шутку"; см. письмо к Н. X. Кетчеру от 18 ноября 1843 г.) высмеивается статья С. П. Победоносцева в No 9 "Москвитянина" за 1843 г. "Николай Коперник. (Голос за правду)". Победоносцев был литератором-ремесленником, выступавшим в журналах с многочисленными мелкими статьями на самые различные темы; в области точных наук он был совершенным профаном. Герцен и разоблачает вопиющее невежество автора и редакторов "Москвитянина", попытку представить Коперника сторонником религиозных воззрений и поповщины, отделить его от научного развития человечества. Здесь в фельетонной форме он коснулся темы, научно разработанной им еще в студенческие годы (см. "Аналитическое изложение солнечной системы Коперника", т. I наст. изд.).
   Фельетон Герцена пользовался большой популярностью у современников. Вскоре после выхода номера ОЗ, 15 ноября 1843 г., Т. Н. Грановский сообщал Н. X. Кетчеру об успехе статьи ("Т. Н. Грановский и его переписка", М., 1897, т. II, стр. 459). В своем обзоре "Русская литература в 1843 году" В. Г. Белинский называет комментируемый фельетон среди других ""более или менее замечательных статей" "Смеси" "Отечественных записок"" (В. Г. Белинский Полн. собр. соч., т. VIII, 1907, стр. 415). На "знаменитую историю Коперника, или Копырника, или Покорника" в "Москвитянине" ссылается Белинский и в своей рецензии 1845 г. на "Лексикон философских предметов" А. Галича (В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. X, СПб., 1914, стр. 304). Любопытно, что С. П. Победоносцев считал автором фельетона В. Г. Белинского (Н. Барсуков. Жизнь и труды М. П. Погодина, СПб., 1893,т. VII, стр. 80).
  

-----

  
   Стр. 103. ...за помещение Коперника в число Walhalla's Genossen.-- По словам С. П. Победоносцева, баварцы "по поводу трехсотлетнего юбилея знаменитого астронома... провозгласили его сыном Германии и поместили в свою Валгаллу", что побудило польских ученых "отозваться за правду" ("Москвитянин", 1843, No 9, стр. 108--109).
   Стр. 107. ...Каков сюрприз после точки с запятой! -- Повидимому, Герцен высмеивает беспорядочную, явно страдающую недостатком логики манеру изложения Победоносцева.
   В 10 No ~ Ред. ("Отечественных записок"у. -- Следует думать, что это примечание принадлежит самому Герцену. Надо отметить, что грубейшие фактические ошибки, допущенные в "Москвитянине", действительно произошли не по вине корректора, а, как сознавался сам Победоносцев, по его собственной "рассеянности" (Н. Барсуков. Жизнь и труды М. П. Погодина, т. VII, стр. 80).
  

ПУТЕВЫЕ ЗАПИСКИ г. ВЁДРИНА

  
   Впервые опубликовано в ОЗ, 1843, No 11 (ценз. разр. 31 октября 1843 г.), в отд. "Смесь", стр. 58--60, без подписи. Печатается по тексту БиД III, стр. 215--218, где этот фельетон-пародия помещен в разделе "Статьи полемические". Рукопись неизвестна.
  

-----

  
   Фельетон представляет собой пародию на путевой дневник М. П. Погодина "Год в чужих краях", в течение 1843 г. печатавшийся в "Москвитянине" (в 1844 г. вышел отдельным изданием) и вызвавший многочисленные сатирические отклики. Ср., например, рецензию молодого Некрасова в "Литературной газете", 1843, No 42, на "Молодик" (Харьков, 1843), где также был напечатан "Отрывок из путевых записок М. Погодина" (H. A. Некрасов. Полн. собр. соч. и писем, т. IX, 1950, стр. 112--113).
   Пародия Герцена сразу же после ее появления сделалась чрезвычайно популярной; об этом упоминает сам Герцен в письмах Кетчеру от 18 ноября и 2 декабря 1843 г.; ему же сообщает Грановский 15 ноября 1843 г.: "Давыдов в восторге от записок Вёдрина, говорит, что, читая эту статейку жене своей, он невольно принял тон Погодина... Вообще Коперник и Вёдринпроизвели эффект" ("Т. Н. Грановский и его переписка", М., 1897, т. II, стр. 459).
   В. Г. Белинский в обзоре "Русская литература в 1843 году" называет "Записки Вёдрина" среди других более или менее замечательных статей "Смеси" ОЗ (В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. VIII, 1907, стр. 415). Упоминая комментируемую пародию и фельетон ""Москвитянин" и вселенная", Белинский пишет Герцену 2 января 1846 г. о том, как высоко он ценит его "фельетонный" талант (В. Г. Белинский. Письма, т. III, стр. 88).
   О популярности этого фельетона-пародии среди современников свидетельствует и косвенное упоминание о нем в "Очерках гоголевского периода русской литературы" (см. Н. Г. Чернышевский. Полн. собр. соч., т. III, М., 1947, стр. 77).
   О путевых записках Погодина см. также в фельетоне Герцена ""Москвитянин" и вселенная" и в "Былом и думах" (гл. XXX).
  
  

УМ ХОРОШО, А ДВА ЛУЧШЕ

  
   Впервые опубликовано в БиД III, стр. 208--214, в разделе "Статьи полемические", по тексту которого и печатается. Рукопись неизвестна.
   Работа Герцена над этим произведением восходит к концу 1843 г. В письме от 2 декабря 1843 г. к Н. X. Кетчеру Герцен сообщает, что он "было написал "Два литератур. брака" (Греч и Булг., Погод. и Шевырев), но много просто личностей, а потому сжег". Однако позднее Герцен с теми или иными видоизменениями восстановил эту злую сатиру на реакционную журналистику. В известном нам по лондонскому изданию тексте есть строки, которые могли быть написаны не ранее конца 1844 г.: здесь говорится о публичных лекциях по истории древней русской словесности, читанных Шевыревым в Московском университете в конце 1844 и начале 1845 года.
   В 1845 г. Герцен сделал попытку напечатать этот фельетон. В письме от 6 августа 1845 г. И. И. Панаев сообщает В. Г. Белинскому о статье Герцена "о Шевыреве, Погодине, Булгарине и Грече, которую он отдал Некрасову в альманах" ("В. Г. Белинский и его корреспонденты", М., 1948, стр. 219).
   10 октября 1845 г. Н. А. Некрасов в письме Н. X. Кетчеру просил его передать Герцену, "чтоб он привез или прислал статью "Ум хорошо, а два лучше", адресуя на Белинского" (Н. А. Некрасов. Полн. собр. соч. и писем, т. X, стр. 45), но статья не была напечатана по цензурным причинам.
   Именно этот, присланный Белинскому и Некрасову текст мог быть известен Добролюбову, который в своей рецензии на "Историю русской словесности" Шевырева ("Современник", 1859, No 2) ссылается на замечание "одного писателя" (т. е. Герцена) о том, что лекции Шевырева о русской словесности рассматривают литературу "преимущественно того времени, когда ничего не писали" (Н. А. Добролюбов. Полн. собр. соч., Гослитиздат, т. 2, 1935, стр. 444).
   В России комментируемое произведение впервые было напечатано М. И. Семевским в PC, 1871, No 11, стр. 528--532, за подписью W, в качестве статьи, отнесенной к 1846 году и посвященной В. Г. Белинскому. Автор статьи не был указан по цензурным причинам.
   Можно предположить, что источником текста, опубликованного в PC, является статья, присланная в 1845 г. Белинскому, или список с нее.
   Текст PC отличается от текста БиД III в основном разночтениями стилистического характера. Лишь в отдельных случаях разночтения имеют смысловое значение. Так, например, в тексте PC говорится, что Греч "публично читал в Петербурге поэзию грамматики <...> доказывая, как счастлив должен быть тот народ {в БиД III -- язык), который так хорошо, как мы, спрягает глаголы" (см. варианты).
  

-----

  
   Стр. 116. "Маяк" ~ издается одним г. Бурачком...-- До 1842 г. "Маяк" издавался С. А. Бурачком совместно с П. А. Корсаковым.
   ...знакомом с мечом, не только с одним, но и с двумя...-- Намек на участие Булгарина сначала в кампании 1806--1807 гг. в рядах русской армии, а затем, в 1812 г., в рядах армии Наполеона.
   Стр. 117. ...г. Гёте упоминает о г. Шевыреве...-- Шевырев был бегло упомянут Гёте как автор критического разбора второй части "Фауста". Разбор этот послал Гёте сам Шевырев (см. Н. Барсуков. Жизнь к труды М. П. Погодина, кн. II, стр. 180).
   ...г. Шеллинг спрашивает о философских статьях г. Погодина...-- Погодин, вспоминая свое посещение Шеллинга (1825). сообщал, что последний расспрашивал его о положении философии в России (см. Н. Барсуков. Жизнь и труды М. П. Погодина, т. IV, стр. 326).
   Греч, по прекрасному выражению "Москвитянина", рассматривает Европу в полицейском отношении...-- Герцен имеет в виду отзыв Шевырева о "Письмах с дороги" Н. И. Греча, в "Обозрении словесности русской за 1842 год" ("Москвитянин", 1843, No 10): "У Греча есть свой взгляд на Италию<...> мы бы назвали этот взгляд полицейским <...> Греч путешествовал в Италии по части порядка, чистоты и опрятности".
   Степан Петрович любит Италию, поющую октавы...-- Намек на статью Шевырева "О возможности ввести итальянскую октаву в русское стихосложение" ("Телескоп", 1831, ч. III) и на его перевод седьмой песни "Освобожденного Иерусалима" Тассо, на примере которого (перевода) Шевырев пытался доказать возможность введения итальянской октавы в русское стихосложение. Белинский в обзоре "Русская литература в 1841 году" (Полн. собр. соч., т. VII, 1907, стр. 31) резко отозвался об этом переводе.
   ...Михаил Петрович -- западных славян, потому что он их считает восточными.-- Имея в виду связи Погодина с чешскими научными кругами, стоявшими в стороне от активной национально-освободительной борьбы, Герцен иронизирует по поводу попыток московского реакционного профессора искать в Чехии поддержку самодержавию.
   Стр. 118. ..."Историю" Н. И. Греча.-- Речь идет об изданной Гречем в 1843 г. "Древней истории", переводе книги К. Беккера.
   Фаддей Венедиктович ~ невский Коцебу...-- См. такое же сравнение Булгарина с доносчиком и предателем Коцебу в фельетоне ""Москвитянин" и вселенная".
   Греч публично читал в Петербурге поэзию грамматики... -- Лекции эти были изданы в 1840 г. в виде "Чтений о русском языке".
   Погодин ~ идет от происхождения Руси до X века...-- Как свидетельствует историк С. М. Соловьев, слушавший лекции Погодина в Московском университете в 40-х годах, последний строил свой курс таким образом, что прочитывал обе свои диссертации, т. е. "О происхождении Руси" (1824) и "О летописи Нестора" (1834); "после этого времени оставалось уже немного; это остальное время Погодин проводил в том, что приносил Карамзина и читал из него разные места" ("Записки Сергея Михайловича Соловьева", изд. "Прометей", Петроград, стр. 55--56).
   Погодин ~ издавал, больше общинно, исторические труды...-- Ядовитый намек на эксплуатацию М. П. Погодиным сотрудничавших с ним литераторов и молодых ученых. О широко известных в 40-х годах фактах такого рода сохранился ряд свидетельств в мемуарах и письмах. Так, например, С. М. Соловьев рассказывает в своих воспоминаниях, что Погодин на лекциях в Московском университете развивал "свою любимую тему, что молодые люди самолюбивы, не хотят бескорыстно трудиться на стариков" ("Записки Сергея Михайловича Соловьева", изд. "Прометей", Петроград, стр. 56--57).
   ...Греч издал формулярные списки всех русских авторов...-- Имеется в виду "Опыт краткой истории русской литературы" Греча (1822), содержащий в основном биобиблиографический материал.
   ...Булгарин составил книгу о России...-- Речь идет о книге Булгарина "Россия в историческом, статистическом, географическом и литературном отношениях" (6 ч., СПб., 1847), являющейся по существу переводом книги дерптского профессора Н. А. Иванова.
   Стр. 120. ...люблю я радушное приветствие Ф. В-ча пирожнику...-- Рекламный характер фельетонов Булгарина, писавшихся часто gj заказу торговцев, неоднократно отмечался в публицистике 40-х годов.
  

ИСТИННАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ ЭМАНЦИПАЦИЯ РОДА ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ОТ ЗЛЕЙШИХ ВРАГОВ ЕГО

  
   Впервые опубликовано в ОЗ, 1844, No 11 (ценз. разр. 30 октября 1844 г.), в отд. "Смесь", стр. 64--67, без подписи, по тексту которого и печатается. В примечании от редакции указывалось: "Мы получили пресмешной пуф, и не английский, а московский, который передаем нашим читателям". Рукопись неизвестна.
   Т. П. Пассек в своих "Воспоминаниях", ошибочно отнеся упоминаемый ею эпизод ко времени первого приезда Герцена из Владимира в Москву, т. е. к 1838 году, сообщает, что написание этой шутливой заметки (текст которой ею приводится) явилось результатом просьбы К. И. Зонненберга (см. о нем "Былое и думы", гл. V), которому не удавалось распродать случайно приобретенную им партию пиретрума. Текст объявления был готов "через час", и "дня через три эта реклама явилась, кажется, и "Инвалиде", потом была перепечатана в "Пчеле"".
   Можно думать, что в воспоминаниях Пассек приведена рукописная редакция текста, подвергшаяся перед печатанием стилистической, а быть может, и вызванной цензурными соображениями правке. Так, например, после слов "маленькая компания черных акробатов <...> торопится обидеть вас <...> уничтожить ваше человеческое достоинство..." в тексте Пассек, вместо многоточия, читаем: "несмотря на дворянскую грамоту, которую вы, вероятно, имеете". Вместо упоминаемого в конце журнального текста "только что вышедшего из типографии нумера журнала" -- у Пассек прямо назван "Москвитянин" и т. п. (см. варианты).
   Следует подчеркнуть, что Герцен сумел и этой шутке-рекламе придать политическую заостренность.
  

-----

  
   Стр. 129. "Коня мне, коня, полцарства законя!" -- Из "Ричарда III" Шекспира (акт V, сцена 4).
  

ПИСЬМО ПЕРВОЕ О "МОСКВИТЯНИНЕ" 1845 года

  
   Впервые опубликовано в ОЗ, 1845, No 2 (цена. разр. 31 января 1845 г.), в отд. "Смесь", стр. 133, без подписи, по тексту которого и печатается.
   В письме от 24 декабря 1844 г. А. А. Краевскому Герцен, перечисляя материалы, которые он мог бы прислать редакции "Отечественных записок", указывал, в частности: "Письма из провинции" -- о каждом No "Москвитянина". Комментируемая ироническая заметка и написана в плане реализации этого замысла ежемесячных отзывов о "Москвитянине". Примечание от редакции ОЗ предпослано в журнале самой заметке.
   В письме Краевскому от 19 января 1845 г. Герцен пишет: ""Москвитянина" еще нет; стало, всего лучше напечатайте",-- и далее комментируемый текст.
  

"МОСКВИТЯНИН" И ВСЕЛЕННАЯ

  
   Впервые опубликовано в ОЗ, 1845, No 3 (ценз. разр. 28 февраля 1845 года), отд. "Смесь", стр. 48--51, за подписью: Ярополк Водянский (намек на О. М. Бодянского, профессора Московского университета по кафедре истории и литературы славянских народов, близкого к славянофилам). Печатается по тексту БиД III, стр. 198--207, где этот фельетон помещен в разделе "Статьи полемические", с исправлением (по ОЗ): "в личном себялюбии" (стр. 133, строка 27) на: "в алчном себялюбии".
   В письме к Н. X. Кетчеру от 30 марта 1845 г. Герцен писал о том, "как изуродована статья Водянского в "Отечественных записках"". О каких искажениях идет речь, установить не представляется возможным, так как рукопись статьи неизвестна, а текст первой публикации почти совпадает с текстом БиД III.
  

-----

  
   Комментируемая статья -- вторая из обещанных Краевскому ежемесячных статей о "Москвитянине" (см. примеч. к"Письму первому..."). Рассматривая первую книжку "обновленного" "Москвитянина" за 1845 г. и отдавая должное литературным достоинствам статьи И. В. Киреевского, ставшего в это время во главе журнала (ср. отзывы Герцена о Киреевском в дневнике от 23 ноября 1842 г. и 10 января 1845 г.), Герцен показывает, что идеологические позиции "новой" редакции "Москвитянина" принципиально не отличаются от воззрений ее старого руководителя -- М. П. Погодина. Ср. статью Белинского "Литературные и журнальные заметки", ОЗ, 1845, No 5, где великий критик также ссылается "на статью г. Ярополка Водянского" (В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. XIII, Л., 1948, стр. 180--186).
   К концу 1844--началу 1845 г. относится разрыв Герцена со славянофилами(об отношении Герцена к ним в дальнейшем см. комментарий к работе "О развитии революционных идей в России" в т. VII наст. изд.). Внешним поводом послужили не напечатанные тогда, но распространявшиеся в обществе стихотворения H. M. Языкова, направленные против Герцена, Грановского, Чаадаева: "Константину Аксакову", "К не нашим" и "К Чаадаеву" (ср. запись в дневнике Герцена от 10 января 1845 г. и главу XXX "Былого и дум").
   Комментируемый фельетон был написан в начале февраля (ср. запись в дневнике от 8 февраля 1845 г.: "Послал диатрибу на "Москвитянин""). Сравнивая стихотворения Языкова с сочинениями Коцебу и "автора "Выжигиных"", т. е. Ф. В. Булгарина, Герцен намекает на то, что они носят характер политического доноса.
   Полемическую меткость герценовского фельетона характеризует отклик некоего озлобленного врага передовой печати, который считал, что за язвительные сарказмы над "Москвитянином" надобно "под благовидным предлогом остановить издание "Отечественных записок" навсегда" (Н. Барсуков. Жизнь и труды М. П. Погодина, т. VIII, стр. 21).
  

-----

  
   Стр. 133. Западное государство можно выразить такою дробью 10/10, я наше десятичною.-- Эпиграф взят из упоминаемой Герценом статьи Погодина "Параллель русской истории с историей западных государств, относительно начала". Сравнивая "отношения" "государя к государству" на Руси и на Западе, Погодин пишет: "Феодалы западные основали многие владения, малые государства, из коих отвлеченно состояло одно большое, а у нас было одно малое государство. Западное государство можно выразить такою дробью 10/10, а наше десятичною".
   Стр. 134. ...раздора между Причардом и капитаном Брюа -- Представители Англии (Причард) и Франции (Брюа) боролись в первой поло вине 1840-х годов за сферы влияния на архипелаге Таити.
   ...к пуэеизму...-- Это, обладающее шутливым оттенком, словообразование имеет в виду крайне реакционное течение в английской церкви, тяготевшее к католицизму. Во главе этого течения стоял Э. Пьюзи -- его сторонников в русской печати того времени называли пуссеистами.
   Стр. 135. ...г. Лихонин, переводивший Шиллерова "Дона Карлоса", кажется, прямо с испанского, и переводивший прекрасные стихи графини Сарры Толстой на вовсе не существующий язык...-- Имеются в виду издания: 1) "Дон Карлос, инфант Испании. Драматическое стихотворение Фридриха Шиллера. Перевод М. Лихонина -- 1828". М., 1833; 2) "Сочинения в стихах и прозе" гр. С. Ф. Толстой. Перевод с немецкого и английского", М., 1839.
   Издатель "Маяка" ~ в своем несравненном отчете...-- В дневниковой записи от 15 октября 1844 г. Герцен называет "Отчет "Маяка" за пять лет" (1844, No 9, и отд. книжка осенью того же года) "позорным и невежественным profession de foi" журнала.
   ...теологическую его часть...-- "Москвитянина" открывался, как и прежде, отделом "Духовное красноречие", где в No 1 было напечатано "Слово" митрополита Филарета, сказанное при освящении храма в Чудовом монастыре.
   Стр. 136. ...Рассказ г. Языкова...-- "Сержант Сурмин".
   Об атом стихотворении со в V части "Былое и думы".-- В главе XXXf "Былого и дум" Герцен, говоря о стихотворении "Не наши", имеет в виду стихотворения Языкова "Константину Аксакову", "К не нашим" и "К Чаадаеву".
   ...сам г. Погодин очень верно изложил, как новая жизнь побеждала в Европе феодальную форму, и даже заглянул в будущее. -- Герцен имеет в виду рассуждение Погодина о том, что в наше время "низшее сословие <...> готовится на Западе к борьбе с средним и высшим вместе", причем "предтечей этой борьбы" Погодин считает сен-симонистов, социалистов, коммунистов, полагая, что они "соответствуют энциклопедистам, представившим пролог к французской революции", т. е. революции 1789 г. Погодин призывает "образумиться" своих "знаменитых современников", "которые таким ожесточением не хотят уступить одного часа из двенадцати <...> и вешают равнодушно на аптекарских весах капли <...> пота и крови" ("Москвитянин", 1845, No 1, отд. "Науки", стр. 3). Верный слуга и апологет самодержавия, Погодин позволял себе порою демагогические выходки против западноевропейского буржуазного порядка. Это обстоятельство и использовал Герцен для намека на правоту социалистических идей.
   ...примером о шарах...-- Герцен высмеивает следующие утверждения и "сравнения" Погодина: "на Западе все произошло от завоевания" (галлов франками), а "у нас" "от призвания, беспрекословного занятия и полюбовной сделки". "Вот два шара <...> совершенно равные. Положите их на одно место, рядом, ударьте их с одинакою силою.-- но случись одной линии, какому-нибудь легкому неприметному склонению разделить толчок,-- шары понеслись в разные стороны, и через несколько времени вы видите их в беспредельном между собою расстоянии. Ничтожная разница в первом толчке, изменяя направление, решает их судьбу и переносит на противоположные точки".
   Стр. 138. ...публичных чтений Шевырева...-- В ноябре 1844 г. Шевырев начал курс публичных лекций, являвшихся попыткой с университетской кафедры противопоставить лекциям Грановского охранительную точку зрения. Ироническую характеристику этих лекций см. в фельетоне "Ум хорошо, а два лучше".
   ...лирическое письмо, подписанное цифрами...-- Статья В. А. Панова, подписанная: "3. 16".
   ...статья о Стефенсе...-- Выдержкам из автобиографии этого ученого была предпослана вступительная статья без подписи, принадлежавшая перу И. В. Киреевского.
   Стр. 139. "Хроника русского в Париже" -- была напечатана без подписи; автором ее является А. И. Тургенев.
   ...пастор Зедергольм очень долго не издаст второй части своей "Истории философии". -- В первой книге "Москвитянина" за 1845 г. было помещено письмо Зедергольма, в котором он просит публику "подать руку помощи" и раскупить первую часть его "Истории философии", так как издатель не хочет печатать следующие части до распродажи первой. Герцен считал эту новость очень "утешительной", ибо справедливо расценивал Зедергольма как невежественного дилетанта, спекулировавшего на том интересе к философской литературе, который среди некоторой части московского дворянского общества носил характер модного увлечения (ср. дневниковую запись Герцена о Зедергольме от 23 ноября 1842 г.).
  

ПУБЛИЧНЫЕ ЧТЕНИЯ г-на ПРОФЕССОРА РУЛЬЕ

  
   Впервые опубликовано в "Московских ведомостях", NoNo 147 и 148 от В и 11 декабря 1845 г., стр. 952 и 961--962, за подписью: И--р, по тексту которых и печатается. В подзаголовке указано: "Сообщено". Рукопись неизвестна.
   Первая лекция публичного курса чтений К. Ф. Рулье "Об образе жизни животных", о котором идет речь в статье Герцена, была прочитана 22 ноября 1845 г. в здании Московского университета. Лекции с демонстрацией животных в зоологическом музее университета продолжались и в 1846 г. Следовательно, статья Герцена написана на основе лишь первых лекций.
   Текст этого публичного курса Рулье напечатан не был. Программа его, дающая некоторое представление о круге вопросов, затронутых Рулье, обнаружена в делах министерства просвещения и опубликована в томе II "Научного наследства" (изд. АН СССР, М., 1951, стр. 650-- 655). Сравнение этой программы с рукописью "Обзор явлений образа жизни животных", занимающей три толстые тетради, заполненные записями Рулье и его учеников (ныне хранится в отделе рукописей Библиотеки им. А. М. Горького Московского университета), позволяет думать, что эта рукопись и есть текст тех лекций, начало которых слушал А. И. Герцен.
   Герцен в своей статье дал непревзойденный для того времени анализ основных направлений в мировой биологической науке и путей ее дальнейшего развития. Он глубоко вскрыл главный порок сравнительно-анатомического, описательного направления Кювье, к которому примыкало подавляющее большинство биологов мира. Герцен показал, что это направление является метафизическим, что в его основе лежит противоречащее действительным отношениям в природе представление об органическом мире не как "о несущемся потоке, стремительном процессе", а как о чем-то, что, так или иначе раз возникнув, вечно остается неизменным, постоянным, застывшим. Герцен вскрыл, что трудность преодоления этих ошибочных представлений связана с тем методом изучения организмов, который принят большинством биологов, с тем, что биологи ограничиваются анатомо-морфологическим изучением органических форм. Он указал что изучить тело животного еще не значит изучить живое существо, ибо животное, вырванное из его связей с окружающим миром, вне его отношений с ним, есть труп, и поставил задачу перейти от морфологического описания организмов к раскрытию физиологических процессов, определяющих существование и развитие живых форм. Тем самым был намечен тот путь, который в дальнейшем привел к коренному перевороту в представлениях об органическом мире.
   Вся статья проникнута диалектическим взглядом на природу, идеей исторического развития органического мира и в этом отношении, наряду с работами Рулье, она является после "Философии зоологии" Ламарка одним из самых ярких в мировой литературе достижений эволюционной мысли до Дарвина.
   По содержанию статья непосредственно примыкает к "Письмам об изучении природы", развивает и углубляет важнейшие положения материализма и диалектики, высказанные особенно в первом из этих писем -- "Эмпирия и идеализм". Герцен развивает идею единства и материальности мира, отвергает широко распространенное в то время дуалистическое противопоставление "веществу" (материи) -- "силы" как особого, не зависящего от материи начала и т. д. В статье находят дальнейшее развитие идеи Герцена о единстве общих законов существования органического и неорганического мира, которыми проникнуто письмо "Эмпирия и идеализм", о необходимости и возможности познать сущность физиологических процессов, определяющих все проявления жизни, и раскрыть тот неоспоримый для Герцена факт, что в их основе лежат химические и физические превращения вещества, -- факт, который дает в руки биологу власть над живым телом. Но в то же время с тонкостью диалектика Герцен подчеркнул, что органические процессы не могут быть полностью сведены к механике, физике и химии, что они сохраняют свои особенности качественное отличие от процессов, протекающих в неорганической природе.
   Мысли Рулье о психической деятельности животных, как продукте исторического развития организмов в определенных условиях жизни, Герцен обобщает до важнейших положений материализма о естественном возникновении сознания человека в процессе развития природы, о соответствии психической деятельности степени развития мозга, о качественном отличии психической деятельности животных от мышления человека. С полной определенностью Герцен формулирует здесь мысль о физиологической основе психики и, далеко опережая современное ему естествознание, ставит перед естествоиспытателями задачу -- раскрыть конкретные физиологические процессы, лежащие в основе психичегкой деятельности, показать постепенное историческое развитие, завершившееся возникновением сознания, мышления человека. Лаконичная по форме, исключительная по глубине и пониманию проблем науки о жизни статья "Публичные чтения г-на профессора Рулье" являлась крупным вкладом в дальнейшее развитие материализма, философии естествознания, указывала новые пути для научного познания природы. Она прозвучала призывом к единству материалистической философии и естествознания и сама была блестящим примером плодотворности этого единства.
   Замечание Герцена о том, что его мысль о значении естествознания для воспитания "мощного умственного развития" не нова, не вполне точно. Действительно, и на Западе и у нас высказывалось нечто, на первый взгляд, подобное взгляду Герцена. Такого рода мысли можно встретить, например, в речи "О русском просвещении" (М., 1832) профессора М. А. Максимовича, под влиянием которого Герцен, еще будучи студентом, написал свои первые работы. Но обычно, говоря о значении естествознания для умственного развития людей, это умственное развитие понимали отвлеченно, только как совершенствование логического мышления, и лишь в редких случаях имели в виду использование достижений естествознания для обоснования материалистических представлений о мире. Герцен же понял глубокое, неразрывное единство передового естествознания и материалистической философии и показал значение естествознания для выработки материалистического мировоззрения.
   Комментируемая статья показывает, что между научными воззрениями Герцена и Рулье существовала значительная теоретическая близость.
   Уже в 1841 г. в своей работе "Сомнения в зоологии как науке" Рулье отверг и плоский эмпиризм и идеалистический рационализм. Он резко критиковал идеалистическую натурфилософию Шеллинга и ее русских последователей. Он на протяжении всей своей научной деятельности боролся с метафизическими представлениями о природе и был, несомненно, одним из выдающихся биологов-эволюционистов первой половины XIX века.
   Есть основания думать, что Герцен был хорошо знаком с трудами Рулье. Работа Рулье "Сомнения в зоологии как науке", в которой он поставил ряд основных вопросов философии естествознания и рассматривал их в том же духе, в котором впоследствии решал их Герцен, будучи опубликована в "Отечественных записках" (1841, т. XIX, отд. II, стр. 1--13), не могла остаться неизвестной Герцену. Как показывает комментируемая статья, Герцен знал также и другие работы Рулье.
  

-----

  
   Стр. 143. ...зоогностическая ошибка...-- Зоогнозия -- по терминологии первой половины XIX века -- отдел зоологии, в котором рассматривается анатомическое и морфологическое строение животных.
   Стр. 146. Неизвестный, молодой естествоиспытатель напал...-- Речь, повидимому, идет о выступлении Кювье от имени своего и Жоффруа Сент-Илера в мае 1795 г. (Флореаль III-го года Республики) в Национальном музее естественной истории с критикой линнеевской классификации и провозглашением необходимости перестройки систематики животных на широкой сравнительно-анатомической основе.
   Стр. 148. ...голова со особое развитие нескольких позвонков.-- Мнение о том, что череп произошел путем преобразования нескольких верхних шейных позвонков (позвоночная теория происхождения черепа) было чрезвычайно распространено в XIX веке. Герцен, как и Рулье, вслед за большинством ученых ошибочно принял это мнение за научно обоснованную теорию.
   ...опыт глубокой классификации другого...-- Герцен, повидимому, имел в виду мысль Окена о расположении органических форм в системе в виде"древа", в которую, однако, Окен и другие натурфилософы не вкладывали еще отчетливого представления о действительном родстве форм.
   Стр. 149. ...брань против Распайля.-- Имеются в виду нападки на Распайля за его демократические взгляды в статье Булгарина "Журнальная всякая всячина" ("Северная пчела", No 243, 27 октября 1845 г.).
   Стр. 150. ...известного своими важными заслугами по части московской палеонтологии...-- В первый период своей научной деятельности (с 1840 примерно по 1848) Рулье создал ряд классических исследований по геологии и палеонтологии Подмосковного бассейна, не утративших своего научного значения до сих пор.
   В одной из следующих статей...-- Намерение написать о взглядах Рулье Герцен высказал и в письме от 23 декабря 1845 г. A.A. Краевскому. Однако это намерение осталось неосуществленным.
  

НЕСКОЛЬКО ЗАМЕЧАНИЙ ОБ ИСТОРИЧЕСКОМ РАЗВИТИИ ЧЕСТИ

  
   Впервые статья опубликована в С, 1848, No 3 (ценз. разр. 29 февраля 1848 г.), стр. 28--44, за подписью: Искандер. Печатается по тексту БиД III, стр. 247--285, со следующими исправлениями по С:
   Стр. 155 строка 15. Вместо: все общее -- всеобщее.
   Стр. 160, строка 33. Вместо: патрона -- патроната.
   Рукопись неизвестна. Не пропущенная цензурой глава IV впервые была напечатана в БиД III. Текст последнего отличается от текста С несколькими мелкими разночтениями, преимущественно стилистического характера.
   Статья была написана в конце 1843 г. Дневниковая запись от 22 сентября 1843 г. является как бы отражением первоначального замысла, получившего свое развитие в статье. В письме Н. X. Кетчеру от 18--19 ноября 1843 г. Герцен сообщает уже о том, что "статья о дуэли признана всеми за непоместителъную, хотя всем нравится" и потому ее прислать для публикации в "Отечественных записках" нельзя.
   11 декабря 1845 г. Герцен предлагает А. А. Краевскому для ОЗ "статью о дуэли (в историческом смысле)", которую, как он сообщает, "писал для одного сборника, но, он, вероятно, окончится сборами". О каком сборнике идет речь -- не установлено. Однако и в 1845 г. статья не была напечатана, а авторская датировка (октябрь 1846 г.) указывает на доработку статьи в 1846 г.
  

-----

  
   По своей проблематике статья примыкает к циклу "Капризы и раздумье". Но здесь Герцен сосредоточивает свое внимание на исторических условиях, объясняющих развитие понятия чести и положение личности в феодальном и буржуазном обществе, в ряде случаев отправляясь при этом от наблюдений и мыслей Монтескье в его "Духе законов". Продолжение статьи, обещанное в самом конце ее, не было Герценом написано. Можно думать, что запрещение цензурой главы IVстатьи "Новые вариации на старые темы" и главы IV комментируемой статьи показало Герцену полную невозможность развить свои мысли на материале современности. Впоследствии некоторые положения и формулировки статьи, как и вышеупомянутой дневниковой записи от 22 сентября 1843 г., отозвались в главе "1852" V части "Былого и дум", где Герцен касается вопроса о дуэли- в связи со своим конфликтом с Гервегом.
   В 1853 г. эта статья привлекла к себе внимание юного Добролюбова (Полн. собр. соч., т. VI, 1939, стр. 382).
  

----

  
   Стр. 151. ... 1848 -- В БиД III дата первоначальной публикации указана ошибочно --1847.
   Il me serait bien difficile...-- Герцен цитирует письмо ХС из "Lettres persanes" Шарля Монтескье, где представления о чести, характерные для еодальной Франции, противопоставляются воззрениям, господствовавшим в этом вопросе на Востоке. Здесь же Монтескье касается вопроса о Дуэли.
   Стр. 152. ...писано о поединках, начиная с Врантома...-- Имеются в виду мемуары П. Врантома: "Жизнь славных мужей и крупных полководцев французских", "Жизнь славных мужей и крупных полководцев иностранных", "Жизнь славных женщин" и "Жизнь галантных дам", рисующие картину придворной жизни конца XVI в.
   Стр. 154. "О снова чести может быть нравственна и необходима..."-- Герцен цитирует "Лекции по эстетике" Гегеля (третий отдел второй части, глава 2, раздел "Честь").
   Стр. 157. ...изгнанный Измаил...-- По библейскому преданию, у Авраама был сын Измаил от рабыни Агари. Когда жена Авраама Сарра родила ему сына Исаака, она выгнала Агарь и Измаила и они заблудились в пустыне.
   Стр. 160. ...дуэль между Горациями и Куриациями.--По преданию, три римских юноши-близнеца из патрицианского рода Горациев победили в единоборстве трех альбанских близнецов Куриациев, что привело к подчинению города Альба-Лонга Риму. Предание отражает, невидимому, исторические события, относящиеся к VII веку до н. э., т. е. ко времени начинавшегося возвышения Рима.
   Стр. 161. ...братственная община, о которой говорит евангелист Лука в "Деяниях".-- Имеется в виду гл. 2 "Деяний святых апостолов" (библ.), написанных от лица Луки, где отразились социальные устремления раннего христианства, этой, по выражению Энгельса, "религии рабов и вольноотпущенных" (К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. XVI, ч. 2,1936, стр. 409). У Герцена же представление о раннем христианстве носит идеалистический характер.
   Стр. 164. ...события времен Жакри...-- Герцен говорит о крестьянских восстаниях во Франции в период Столетней войны (1337--1453), известных в истории под названием "Жакерии".
   ...смелости среднего состояния...-- Речь идет о требованиях представителей так называемого "третьего сословия" на Генеральных штатах Франции 1614--1615 гг.
   ...в 1787году Сиэс издал свою брошюру...-- Изданный в начале 1789 года памфлет Сийэса "Qu'est ce que le tiers-état?" ("Что такое третье сословие?") являлся манифестом политических требований французской буржуазии накануне революции.
   Стр. 168. Зачем Монтескье отделил честь от добродетели?-- Монтескье рассматривал добродетель как принцип демократического, а честь как принцип конституционно-монархического государства ("Дух законов", гл. III--VIII).
   Стр. 169. ...в вале Jeu de Раите.-- В этом зале депутаты Национального собрания Франции от третьего сословия дали 20 июня 1789 года клятву не расходиться до тех пор, пока не будет выработана конституция.
   Стр. 172. ...северного путешественника...-- Имеется в виду Петр I.
  

СТАНЦИЯ ЕДРОВО

  
   Впервые (без вступления, с незначительными вариантами) за подписью "Искандер" опубликовано в МГЛ, 1847, No 57 (11 марта), стр. 227--229, и No 58 (12 марта), стр. 231--233. Печатается по тексту БиД III, стр. 219--245, со следующими исправлениями по МГЛ:
   Стр. 184, строка 14. Вместо: так бы несколько строгое -- так бы, несколько строчек.
   Стр. 189, строка 5. Вместо: не-петербургской -- петербургской.
   Стр. 191, строка 1. Вместо: материалах -- материях.
   Рукопись неизвестна.
  

-----

  
   В основу второй половины этого произведения положен в приспособленной для подцензурной печати форме фельетон 1842 года "Москва и Петербург". В фельетоне содержится ряд недвусмысленных сатирических замечаний по адресу славянофилов, в частности К. Аксакова, автора водевиля "Почтовая карета", представленного впервые в Москве 24 апреля 1846 г.
   В. П. Боткин в письме П. В. Анненкову от 20 марта 1847 г. писал: "...когда увидите его <Герцена>, скажите ему, что Аксаков вопиет богу и людям ил статью его "Станция Едрово"" ("П. В. Анненков и его друзья", СПб., 1892, стр. 534).
   Следует отметить, что в этом фельетоне 1846 г., написанном после появления статьи Белинского "Петербург и Москва", почти отсутствуют мотивы фельетона 1842 г. "Москва и Петербург", вызвавшие полемические замечания великого критика.
   Попрежнему критикуя бюрократический Петербург и барскую Москву, Герцен теперь, полемизируя со славянофильской концепцией, подчеркивает прогрессивные стороны Петербурга как "нового города", идущего "вперед до нынешнего дня", и высмеивает идеализацию Москвы славянофилами.
  

-----

  
   Стр. 177. Nel mezzo del camin...-- Первая строка песни первой "Ада" из "Божественной комедии" Данте.
   Стр. 178. ...между двух великих центров, из которых один в середине, а другой с краю... -- т. е. между Москвой и Петербургом.
   ...Шиллерову резигнацию...-- Стихотворение Шиллера "Resignation".
   "Мартин Чазельвит"-- роман Ч. Диккенса (1844); перевод этого романа был в том же году напечатан в ОЗ.
   Стр. 188. И перед младшею столицей...-- Из "Медного всадника" А. С. Пушкина.
   Стр. 189. Так вихорь дел забыв...-- Из стихотворения А. С. Пушкина "К вельможе" (1830).
   Стр. 190. ...явится грозным Маяком.-- Здесь название крайне реакционного славянофильского журнала служит для обозначения славянофильства как направления. Герцен иронизирует по поводу попыток славянофилов найти исторические корни славянофильства в патриотическом движении эпохи Отечественной войны 1812 г. На самом деле славянофильство было реакцией на рост русского освободительного движения, на проникновение революционных идей во все более широкие общественные слои и выкристаллизовалось лишь в самом начале 40-х годов.
  

НЕЗАКОНЧЕННОЕ

  

НЕСКОЛЬКО СЛОВ ПО ПОВОДУ СТАТЬИ "ЗА РУССКУЮ СТАРИНУ"

  
   При жизни Герцена напечатано не было. Печатается по черновому автографу (ПД). Эта полемическая статья, относящаяся к 1845 г. и являющаяся откликом на статью М. П. Погодина "За русскую старину" ("Москвитянин". 1845, No 3, отд. "Смесь", стр. 27--32), закончена не была. Впервые опубликована в ЛХХП, стр. 152--156.
   "За русскую старину" Погодина -- ответ на статью Е. Ф. Корша в "Московских ведомостях" (1845, NoNo 25--27) -- "Бретань и ее жители"; по позднейшему свидетельству Погодина, прочитанная еще до опубликования в кругу славянофилов статья "За русскую старину" была признана "торжественно настоящею profession de foi славянофилов" ("Гражданин", 1873, No 13, стр. 415).
   Именно так, в связи с обострением к этому времени борьбы со славянофилами, и воспринималась статья Погодина Герценом. Поэтому, оговаривая в самом начале, что "ни прямо, ни косвенно не участвовал<...> в статье о Бретани" и отнюдь не придавая ей сколько-нибудь большого значения, Герцен считает прежде всего необходимым разоблачить реакционную историческую концепцию Погодина, особенно попытку последнего представить допетровскую ^поху, как время "патриархальной свободы".
   Полемика с утверждениями статьи "За русскую старину", как с "верхом мистической бессмыслицы", содержится также в напечатанной в No 8 ОЗ за 1845 г. статье Белинского о "Словенском сборнике Н, В. Савельева-Ростиславича" (см. В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. IX, 1910, стр. 467).
   Комментируемый черновой набросок ответа Погодину не подвергся окончательной обработке, вероятно, в связи с невозможностью провести такого рода статью через цензуру. Едва ли было осуществлено и высказанное в статье намерение Герцена послать это возражение в редакцию "Москвитянина".
   Стр. 195. Любовь Элизы и Армана...-- Из "Графа Нулина" А. С. Пушкина.
   ...подстрочное замечание...-- Имеется в виду начало статьи Е. Ф. Корта: "Благосклонный читатель, если вы заглядывали в простодушно-затейливые хроники среднего века (понятно, что мы разумеем здесь хроники только Западной Европы; Средний век не существовал для нашей Руси, потому что и Русь не существовала для него)..."
   Стр. 196. ...сам автор признался, что до 31 страницы и 4 строки все это была шутка.-- Здесь имеются в виду следующие слова Погодина (после нескольких страниц, содержащих в себе "теоретические рассуждения" о своеобразии "среднего века" на Руси и преимуществах "русского духа"): "Оставя шутки, я должен заключить это объяснение о том, как понимаю я, и некоторые друзья мои, наше время касательно науки".
   Стр. 197. ...мастерски представленные г. Майковым в лице графа...-- Имеются в виду "Две судьбы" А. Н. Майкова; ср. запись в дневнике Герцена от 17 марта 1845 г.
   Стр. 198. .. .Для чего оке тонкий намек на кошихинский прогресс...-- Герцен разоблачает клеветническую попытку Погодина сопоставить взгляды передовых людей того времени, высоко ставивших значение деятельности Петра I, видевших отсталость допетровской эпохи, описанной в работе Котошихина "Россия в период царствования Алексея Михайловича", с фактами биографии самого Котошихина, изменившего родине.
  

DUBIA

  

СОСТАВ РУССКОГО ОБЩЕСТВА

  
   Печатается по одному из списков, хранящихся в ЦГЛА, за подписью: Герцен, с учетом также списков: 1) хранящегося в ЦГАОР ("Пражская коллекция") в переплетенной тетради, озаглавленной "Сочинения Герцена. СПб., 1857" -- во второй ее части ("Рукописные сочинения Герцена, ходившие по рукам до появления его лондонских книжек"); 2) хранящегося в ЦГЛА второго списка этой статьи. Кроме того, был принят во внимание текст, опубликованный М. Цявловским в ГМ, 1916, No 7--8, стр. 247--252, по списку из собрания рукописей И. Е. Забелина, с датой: "Брайтон, 15 мая 1853". Список этот, местонахождение которого в настоящее время неизвестно, не имел заглавия и подписи автора. М. Цявловский дал статье заглавие "Петербург -- Москва,-- провинция..." и высказал предположения: 1) что, "судя по содержанию, она не могла быть напечатана в России и представляет собою одно из тех довольно многочисленных произведений на русском языке, которые распространялись в рукописном виде"; 2) что "это копия с какого-нибудь заграничного издания".
   Впервые опубликовано в ЛIV по списку из архива семьи Герценов с указанием, что статья эта относится к числу "совершенно несомненно им <Герценом> написанных произведений".
   Список, с которого статья была напечатана в ЛГУ, ныне находится в ЦГАОР (см. выше). Эта писарская копия отличается рядом грубых и явных искажений. Так, "туловищем" России в ней названо правительство, в то время как в других списках, в полном соответствии с внутренней логикой статьи, этим туловищем является провинция. О "женщинах-аристократках" в списке ЦГАОР говорится, что это -- "жалкие ростки в духовных началах и в физических оконечностях". Эта сумбурная фраза в других списках читается следующим образом: "Это -- жалкие недоростки в духовных началах и недоноски в физических конечностях". Таким образом, этот список никак не может считаться авторизованным -- он был, повидимому, прислан Герцену в Лондон из России в конце 50-х годов, как на то указывает пометка "СПб. 1857" (см. выше). Сопоставление комментируемой статьи с другими произведениями Герцена в идейном и стилистическом отношении приводит к выводу о том, что авторство Герцена является мало вероятным. Статья эта, носящая памфлетный характер, содержит такого рода саркастические, лишенные притом горечи и боли, упоминания об угнетенном русском крестьянстве и о русских женщинах, которых нет в других произведениях Герцена.
   В пользу авторства Герцена говорит лишь данная в статье высокая оценка среднего дворянства как "бьющей артерии, где еще не застыла горячая кровь России...". Однако указание на то, что из среднего дворянства "расходятся законы благоразумного приличия", едва ли может принадлежать Герцену, ценившему прежде всего революционные традиции передовых людей, принадлежавших к дворянству. Заслуживает внимания и то обстоятельство, что в мемуарном и эпистолярном наследии Герцена и его современников не сохранилось никаких указаний или упоминаний, которые давали бы основание считать его автором этой статьи.
   В силу всех этих соображений статья и помещается в разделе "Dubia".
   Время написания статьи точно не установлено. Однако содержащееся в ней упоминание, что железная дорога между Москвой и Петербургом еще не была построена (строительство ее закончилось в 1851 г.), свидетельствует о том, что комментируемый памфлет относится к 40-м годам. Дата, указанная в списке, опубликованном М. Цявловским, вероятно, имеет в виду лишь момент снятия копии.
  

Том II

ПУБЛИЧНЫЕ ЧТЕНИЯ г-на ПРОФЕССОРА РУЛЬЕ

  
   К стр. 143.
   Это уже не Эпиктетов "Я -- человек, и ничто человеческое мне не чуждо)".-- Цитата взята из Теренция. См. "Heauton timorumenos" ("Самоистязатель"), I, 75--77.
  

НЕСКОЛЬКО ЗАМЕЧАНИЙ ОБ ИСТОРИЧЕСКОМ РАЗВИТИИ ЧЕСТИ

  
   К стр. 170.
   ..."natura,-- говорили древние, -- abhorret saltus".-- Герцен соединил в одну две сентенции: одну действительно древнюю, восходящую к Аристотелю -- Natura abhorret vacuum (Природа не терпит пустоты), и другую, сформулированную впервые Линнеем,-- Natura nonfacit saltus (Природа не делает скачков).
  
Оценка: 6.23*6  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru