Lib.ru/Классика: Савина Марья Гавриловна. M. Г. Савина в письмах И. С. Тургенева

Савина М. Г. Горести и скитания.

Л.: Искусство, 1983

M. Г. САВИНА В ПИСЬМАХ И. С. ТУРГЕНЕВА

Тургенев и Савина... Это сочетание имен принадлежит истории литературы и театра. Тем интереснее проследить развитие их отношений, понять, чем была эта дружба для каждого из них. Приведенные в настоящей книге воспоминания артистки о встречах с Тургеневым, опубликованные ею самой, остались неоконченными. Письма и другие материалы, ставшие доступными позднее, позволяют их уточнить и дополнить.

Предоставим же слово документам. {Письма Савиной к Тургеневу неизвестны. Письма Тургенева к Савиной и другим лицам, кроме особо оговоренных, приводятся по следующим изданиям: 1) Тургенев и Савина; 2) Тургенев. Письма (см. список сокращений). Здесь и далее все даты указаны по старому стилю.}

Савина думала, что до посещения спектакля "Месяц в деревне" Тургенев не имел о ней никакого понятия. Она не знала, что он присутствовал на одном из дебютных ее спектаклей (9 мая 1874 г.) и написал Полине Виардо: "Вчера после довольно плохого обеда в гостинице, в русском театре <...> три пьесы -- две прескверные, одна плохая. В последней старый московский актер Шумский, добротный второй класс, чем-то похож на Боткина, и новая актриса, м-ль Савина, не без таланта, лицо милое и умное, но весьма недоброе, а голос ужасный, в нос, так и слышишь русскую горничную". {Ivan Tourguénev. Nouvelle correspondance inédite. Paris, 1971, vol. 1, p. 202. Перевод В. П. Волчихиной. (Далее: Ivan Tourguénev).}

Летом в Карлсбаде Тургенев говорил своим знакомым приблизительно то же:

"Бывши теперь проездом в Петербурге ходил я смотреть на тамошнюю знаменитость Савину. Ну... недурно, пожалуй... местами даже настоящее чувство есть... только все это недоделано, неотесано... И потом, что у нее ужасно, это голос! Как она заговорит, так и вспомнишь старую помещичью девичью, грязные стены, лубочные картинки на стенах и за картинками клопы". {"Воспоминания о Тургеневе" Н. А. Островской (неизвестные страницы). Публикация В. А. Громова.-- В кн.: Тургенев и его современники. Л., 1977, с. 208.}

(Заметим попутно: современники говорили о "звонком, мелодичном голоске" юной Савиной. Петербургский климат был ей противопоказан; из-за частых простуд она стала говорить слегка в нос. Иным это даже нравилось, как еще одна черта своеобразия любимой артистки, другим мешало: Савина вся "соткана из нервов и насморка", иронизировал фельетонист. В 1874 году голос звучал прозрачно. Можно предположить, что интонации, покоробившие Тургенева, остались от жизни в южных и юго-западных областях России. Все писавшие позже отмечали у Савиной вполне интеллигентную речь).

Если Тургеневу и запомнилась дебютантка, то теперь, через пять лет, посмотрев "Месяц в деревне", он открыл ее для себя заново. На следующий день после спектакля он нанес Савиной визит благодарности, предваренный запискою:

"Любезнейшая Марья Гавриловна, я буду у Вас сегодня ровно в 4 часа. Пока скажу Вам, что у Вас большой и дивный талант -- и я с особенным чувством целую Ваши обе руки. Пятница [16 марта 1879 г.]

Ваш Ив. Тургенев".

Тональность их отношений определилась в ту минуту, когда Тургенев в антракте похвалил ее игру, а она, словно бы продолжая жить в образе семнадцатилетней Верочки, не помня себя от радости, подскочила к нему, обняла и крепко поцеловала. Несмотря на нерушимую преданность Полине Виардо, Тургенев был влюбчив. Об этом писал в 1887 году его близкий друг, поэт Я. П. Полонский.

Отвечая на вопрос, чем привязала к себе Тургенева на всю жизнь Полина Виардо, Я. П. Полонский перечисляет те черты его личности, которые, кажется нам, могут объяснить устойчивость его интереса и к Савиной. Например, то, что Тургенева вряд ли привлекла бы женщина, не умеющая скрыть прозаической стороны существования; или то, что его как художника особенно манило в женщине, -- наличие творческого дара. Действительно, Тургенева покорил масштаб и в особенности характер творческого дара Савиной, настолько же родственный его художественному идеалу, насколько чуждым, даже враждебным ему был, например, яркий талант гораздо более знаменитой тогда Сары Бернар. Сама обстановка его знакомства с Савиной исключала скучную прозу быта. Наконец, женственность Савиной была в высшей степени наступательной, активной.

"Мать Ивана Сергеевича,-- пишет Я. П. Полонский,-- очень злая, но и очень умная женщина, с досадой говорила своим сыновьям: "Вы оба будете однолюбцами". <...> И старший сын ее, Николай Сергеевич, вполне оправдал это пророчество. <...> Иван Сергеевич не вполне оправдал это замечание или пророчество своей матери, так как, навсегда оставшись привязанным к одной женщине [Полине Виардо], в последние 10--15 лет вовсе не был влюблен в нее. Это было ясно и из слов его, когда он жаловался мне, что никем он не любим, и завидовал, что я женат, а у него ни жены, ни любовницы, ни одной в мире женщины, которую бы он мог назвать своей. И по его поступкам; он беспрестанно влюблялся и ухаживал -- и за девицами, и за дамами, которые любили не его, а талант его, прельщались не им, а его славой. <...> Если бы Иван Сергеевич влюбился в кроткую и невинную, всеми женскими совершенствами обладающую женщину и заметил бы при этом, что он заставляет ее страдать или ему подчиняться,-- он бы любил недолго. Чтобы он любил долго и привык любить, ему нужна была такая особа, которая бы его заставляла страдать, сомневаться, колебаться, тайно ревновать, унывать -- словом, мучиться". {Тургенев и Савина, с. 103.} Савину поразила верность этой характеристики. {См.: там же, с. 102.}

...Обожженный поцелуем Савиной, Тургенев покорился очарованию ее женственности. Даже фотография, всего только фотография 1879 года, дает почувствовать, какую динамическую энергию излучало это полное жизни существо; прибавим то, чего не могло передать фото: необыкновенную внутреннюю подвижность, неуловимую смену выражения казавшихся светлыми глаз, сверкавших, по словам А. И. Южина, как черные алмазы; соединим естественную робость молодой, не слишком образованной женщины перед великим писателем с непосредственностью ее эмоциональных выплесков, порывами откровенности в мыслях и чувствах,-- и мы поймем Тургенева, как понял его Толстой. {См. примеч 7, с. 213.}

Если Савина изо всех сил старалась очаровать замкнутого старика

Гончарова, то, конечно же, не могла не поощрить столь лестных для нее ухаживаний элегантного, ласкового, отзывчивого Тургенева, которого как раз в этот приезд только что не носила на руках интеллигенция обеих столиц.

Всегда и во всем женщина, и женщина властная, Савина, даже если б захотела, не смогла не покорять, не завлекать, не приваживать понравившегося ей или чем-нибудь импонирующего человека. Лет с пятнадцати она умела привлечь и помучить поклонника и вместе с тем удержать на безопасной дистанции, А после разрыва с князем, испытывая чувство душевной пустоты, "от скуки вздумала забавляться экспериментами": "Я задавала себе задачу: во столько-то времени довести такого-то до последней степени. Услыхав признание, я спокойно звонила два раза, и горничная являлась "проводить", не подозревая, что гость уходил не по своей воле. <...> Я сделалась отвратительно злой кокеткой. Один из моих товарищей уверял, что я из принципа кокетничаю с дворником и театральными кучерами".

Тургенев познакомился с Савиной, когда период хандры и злого кокетства миновал. Благоговея перед его гением, Савина, конечно, была далека от сознательного стремления довести и его "до последней степени", но что-то вроде этого получалось само собой,-- так много было в ней стихийной силы!

Во все время их знакомства Савина любила другого человека, была верна ему и если одновременно готова была увлечься еще кем-то, то, во всяком случае, не Тургеневым. И все-таки невольно она заставляла его, пусть немножечко, пусть чуть-чуть, но "страдать, сомневаться, тайно ревновать, унывать", то есть переживать как раз то, что, по мнению Полонского, должно было поддерживать и питать если в данном случае не любовь, то влюбленность.

Савина могла гордиться победой. "Ни расстояние, ни перемена мест" не охладили Тургенева. Год спустя, несколько даже бравируя юношеской свежестью чувств, почти как Чацкий, едва приехав из-за границы, он торопит встречу; "Мебел. комнаты Квернера. Невский, No II, Пятница, 7 1/2 часов [I февраля 1880 г.]. Милая Марья Гавриловна, Час тому назад я приехал и очень буду рад Вас видеть. <...>" (выделено нами.-- И. Ш.). {Некую форсировку можно усмотреть здесь потому, что на самом деле Тургенев приехал не "час тому назад", а раньше, 28 января.}

Тургенева приковала к постели подагра, Савина тоже хворала, он слал ей записки; поправившись, явился с визитом, о котором сообщил Полине Виардо: "Я ходил с визитом к м-ль Савиной, актрисе, которая чуть было не сломала себе плечо при падении. Я должен был это сделать как автор пьесы, где она играла. Я нашел ее лежащей в постели, окруженную посетителями. Она была мила и придавала себе томный вид. Ей наложили "гипс", и она сможет двигаться не раньше чем через две недели". {Ivan Tourguénev, p. 229-230.}

Тургенев посмотрел общепризнанный ее шедевр -- "Дикарку", посмотрел ее также в пьесе А. Пальма "Очертя голову" и в двух пьесах А. Дюма-сына. Об одной отозвался в письме к П. Виардо суровей сурового, не пощадив ни автора, ни труппы, ни Марьи Гавриловны: "Ничего особенного рассказать Вам не могу, если не считать того, что я был на представлении русского перевода "Иностранки" Дюма! Нет, это нечто неописуемое! Эти маркизы и герцоги смахивали на скверных слуг. <...> Даже сама м-ль Савина производила жалкое впечатление". {Там же, с. 243.}

Отзыв о другой ее роли, которой предстояла славная сценическая жизнь, был благосклонным: "М-ль Савина в "Даме с камелиями" <...> много таланта и душевной теплоты. Сцена "прощания" Вам бы несомненно понравилась, а пьеса показалась мне устаревшей, остальные актеры из рук вон плохи",-- писал он П. Виардо. {Там же, с. 233.}

Тогда с огромным успехом шла "Дикарка". Авторы -- А. Н. Островский и Н. Я. Соловьев -- восторгались игрою Савиной. Похвалил и Тургенев. "Вчера вечером,-- писал он Полине Виардо,-- я был в театре, чтобы посмотреть г-жу Савину в пьесе "Дикарка", где она сыграла молодую девушку -- естественную, близкую к природе. Она проявила большой талант, создала определенный тип, выказав с начала и до конца подлинное мастерство, Я уверен, что Вам бы это понравилось. Среди полных бездарностей, которые ее окружают, она единственная, о ком можно говорить серьезно, У нее есть темперамент, живость, искристость. Ее ахиллесовой пятой является голос -- однотонный, неприятный, вульгарного тембра". {Lettres inédites de Tourguénev à Pauline Viardot et à sa famille. Lauzanne, 1972, p. 220. Перевод А. Л. Андерс. (Далее: "Lettres").} Полное, безоговорочное его признание заслужила актриса в "Майорше" И. В. Шпажинского: "Несмотря на скверное состояние своего желудка, я нынче утром, 29 февраля 1880 г., ходил в театр, чтобы посмотреть м-ль Савину в пьесе под названием "Майорша", в роли, которая является ее триумфом, В самом деле, играет она чудесно, она вульгарна и соблазнительна, что ей в высшей степени идет. Это вне всякого сомнения весьма замечательный талант, и на нее бегал бы весь Париж, если бы она могла там играть. Пьеса также весьма искусно написана. Я получил удовольствие и, как всегда в подобных случаях, сожалел, что Вас нет". {Там же, с. 222.}

Они навещали друг друга, встречались в обществе. Савина подарила ему какое-то свое изящное рукоделие. Он, по нездоровью и занятости, не явился к ней на день рождения, но прислал ответный подарок -- скромный золотой браслет с гравированной по внутренней стороне надписью: "М. Г. Савиной от И. С. Тургенева" (хранится в ЛГТМ).

В их отношениях произошла какая-то заминка,-- об этом говорят примирительные строки, написанные 16 апреля, накануне его отъезда: "<...> так как в последнее время у нас вышли разные дипломатические "тонкости и экивоки" -- а мне хотелось бы расстаться с Вами приятелями -- то не заедете ли Вы ко мне сегодня вечером на чашку чаю? Мы бы побеседовали по-старому, по-дружески -- а там бы простились до будущей зимы -- или до будущего года".

Примирение, по-видимому, было полным, потому что всего через два дня, 18 апреля 1880 года, уже из Москвы, Тургенев пишет: "Изо всех моих петербургских воспоминаний -- самым дорогим и хорошим -- остались Вы. Напишите мне пару строчек о Ваших намерениях". Савина не замедлила ответить и тем побудила к новым признаниям: "<...> я искренне полюбил Вас,-- писал он 24 апреля.--Я почувствовал <...> --что Вы стали в моей жизни чем-то таким, с которым я уже никогда не расстанусь". Зная, что ей предстоят гастроли в Одессе, он пытается уговорить Савину заехать по дороге хотя бы на один день к нему в Спасское, а если это невозможно, то пусть выберет поезд, идущий через Мценск: тогда он подсядет к ней в купе и они вместе проедут до Орла; он предусмотрительно сообщает расписание поездов. Следующее письмо, помеченное полночью того же числа, заключено такими строками: "Ну -- прощайте -- или лучше: до свиданья. <...> Я уже теперь мечтаю о нашей поездке в вагоне из Мценска до Орла... то-то я нацелуюсь Ваших прелестных рук". {В обоих этих письмах видно желание наговорить Савиной побольше приятного. В первом письме -- передает ей привет от А. Н. Островского: "Он Вас очень любит и ценит"; во втором -- поносит актрису Федотову (Малый театр), которая так кривляется и жеманится, что он бы ее "живую своими руками в землю зарыл"; о Стрепетовой же, которую встретил у Писемского, замечает, что "она возбуждает сожаление... почти совсем мертвец".}

Короткие ночные часы в вагоне были, надо думать, нелегкими для обоих: он испытывал муки Тантала, она, радуясь вниманию великого писателя и обаятельного человека, все-таки чувствовала с ним розно, а лгать в своих чувствах не умела. В письме от 1 и 3 марта 1881 года Тургенев вспоминал об этом эпизоде: "Вы мне говорите в конце Вашего письма: "Крепко целую Вас". Как? Как тогда, в эту июньскую ночь, в вагоне железной дороги? Этих поцелуев я -- сто лет проживу -- не забуду". {В кн. "Тургенев и Савина" выделенные нами строки опущены.}

Свои переживания во время этой встречи Тургенев юмористически обыграл в письме из Спасского, написанном по живому следу 17 мая 1880 года:

"Милая Мария Гавриловна,

Теперь 1/2 1-го -- полтора часа тому назад я вернулся сюда -- и вот пишу Вам. Ночь я провел в Орле -- и хорошую, потому что постоянно был занят Вами -- и нехорошую, потому что глаз сомкнуть не мог. <...> Когда вчера вечером я вернулся из вокзала -- а Вы были у раскрытого окна -- я стоял перед Вами молча -- и произнес слово "отчаянная"... Вы его применили к себе -- а у меня в голове было совсем другое.,. Меня подмывала уж точно отчаянная мысль... схватить Вас и унести в вокзал... <...> Вот об этой-то мысли я произнес то слово. Но благоразумие -- к сожалению -- восторжествовало <...> представьте себе, что было бы в журналах!! Отсюда вижу корреспонденцию, озаглавленную: "Скандал в Орловском вокзале". <...> Каков гром и треск по всей России! А между тем -- это висело на волоске... как почти все в жизни, кстати прибавить. <...> Признаюсь, не очень-то я верю в Ваше заграничное путешествие (что могло быть -- то для меня едва ли повторится) -- но на всякий случай вот мой вернейший адрес в Париже <...> Но уговор прежде всего: si le verrou doit rester fermé {если задвижка должна остаться закрытой (франц.).} -- лучше не пишите мне... а то Вы знаете по мифологии, каково было положение Тантала. Умолкаю".

Через два дня, 19 мая 1880 года, Тургенев уже не просит Савину перестать писать ему письма, раз "засов задвинут"; напротив, пусть она и впредь сообщает свои новости! Но все-таки это свое письмо он называет прощальным:

"Милая М[ария] Гавриловна]!

Однако, это ни на что не похоже. Вот уже третий день, как стоит погода божественная, я с утра до вечера гуляю по парку или сижу на террасе, стараюсь думать -- да и думаю -- о разных предметах -- а там, где-то на дне души, все звучит одна и та же нота. Я воображаю, что я размышляю о Пушкинском празднике -- и вдруг замечаю, что мои губы шепчут; "Какую ночь мы бы провели.,. А что было бы потом? А господь ведает!" И к этому немедленно прибавляется сознание, что этого никогда не будет и я так и отправлюсь в тот "неведомый край", не унеся воспоминания чего-то, мною никогда не испытанного. Мне почему-то иногда сдается, что мы никогда не увидимся: в Ваше заграничное путешествие я не верил и не верю, в Петербург я зимою не приеду -- и Вы только напрасно укоряете себя, называя меня "своим грехом"! Увы! я им никогда не буду. А если мы и увидимся через два, три года -- то я уже буду совсем старый человек. Вы, вероятно, вступите в окончательную колею Вашей жизни -- и от прежнего не останется ничего. Вам это с полугоря... вся Ваша жизнь впереди -- моя позади -- и этот час, проведенный в вагоне, когда я чувствовал себя чуть не двадцатилетним юношей, был последней вспышкой лампады. Мне даже трудно объяснить самому себе, какое чувство Вы мне внушили. Влюблен ли я в Вас -- не знаю; прежде это у меня бывало иначе. Это непреодолимое стремление к слиянию, к обладанию -- и к отданию самого себя, где даже чувственность пропадает в каком-то тонком огне... Я, вероятно, вздор говорю -- но я был бы несказанно счастлив, если бы... если бы... А теперь, когда я знаю, что этому не бывать, я не то что несчастлив, я даже особенной меланхолии не чувствую, но мне глубоко жаль, что эта прелестная ночь так и потеряна навсегда, не коснувшись меня своим крылом... Жаль для меня -- и осмелюсь прибавить -- и для Вас, потому что уверен, что и Вы бы не забыли того счастья, которое дали бы мне.

Я бы всего этого не писал Вам, если бы не чувствовал, что это письмо прощальное. И не то чтобы наша переписка прекратилась -- о, нет! я надеюсь, мы часто будем давать весть друг другу -- но дверь, раскрывшаяся было наполовину, эта дверь, за которой мерещилось что-то таинственно чудесное, захлопнулась навсегда... Вот уж точно, что le verrou est tiré. {засов задвинут (франц.).} Что бы ни случилось -- я уже не буду таким -- да и Вы тоже.

Ну, а теперь довольно. Было... (или не было!) -- да сплыло -- и быльем поросло. Что не мешает мне желать Вам всего хорошего на свете и мысленно целовать Ваши милые руки. Можете не отвечать на это письмо... но на первое ответьте.

Ваш Ив. Тургенев.

P. S. Пожалуйста, не смущайтесь за будущее. Такого письма Вы уже больше не получите". {В кн. "Тургенев и Савина" это письмо дано с небольшими сокращениями и редакторской правкой; например, вместо "чувственность пропадает" напечатано: "все земное пропадает"; вместо "эта прелестная ночь" напечатано: "этот прелестный миг".}

За границу Савина вскоре поехала, но не одна и, вероятно, стесняясь этого, всячески оттягивала встречу. Скрыть от Тургенева свое пребывание в Париже не удалось. Это привело к неловкости, Иван Сергеевич в глубине души ревновал, хотя на словах утверждал обратное. 16 июля 1880 года он писал Топорову:

"Савина уже с неделю здесь -- с г-м Всеволожским -- но не почла за благо меня предуведомить -- видно, не желает свидеться со мною -- о чем я нисколько не горюю".

Через несколько дней, 26 июля, отвечая Топорову, он возвращается к этой теме.

...Идут дни, а ее все нет. 9 августа крайне обиженный Тургенев третий раз пишет Топорову -- с явным расчетом на передачу Марии Гавриловне:

"М. Г. Савина, вероятно, уже теперь в Петербурге. Быть может, Вы ее увидите -- но прошу Вас не кланяться ей от меня. Что она не захотела со мною свидеться -- это довольно понятно; но простая вежливость должна была бы заставить ее написать мне одно слово. Желаю ей всяких успехов; но она перестала существовать для меня".

Но Савина все еще пребывала во Франции и в конце концов нанесла ему визит. Эта встреча, естественно, получилась совсем иной, нежели прежние, и Тургенев писал 19 августа 1880 года из Буживаля:

"Милая Мария Гавриловна -- я недоволен нашим свиданьем. Мы и сошлись и разошлись, как вежливые незнакомцы. Я буду в четверг в Париже -- и зайду утром около 12 часов к Вам. Если Вы будете дома -- мы мирно поболтаем о Ваших будущих ролях и т. д. <...> Если Вас не будет дома -- значит Вы предпочитаете проститься со мною издали, В таком случае посылаю Вам самые лучшие напутственные пожелания..."

Прощаясь, Савина обещала писать -- и замолкла. Прождав больше двух месяцев, Тургенев 1 ноября 1880 года решил написать ей первый:

"Милая Мария Гавриловна,

Хотя по тому, как Вы пожали мне руку на прощание в последнее наше свидание в Париже, я очень хорошо понял, что это если не размолвка, то разлука -- однако я не могу перестать принимать живое участие в Вашей судьбе и в Вашем таланте. Вы обещали мне писать, но, конечно, произнося эти слова, сами в них плохо верили".

Тургенев продолжает интересоваться подробностями ее жизни, расспрашивает о новых ролях, просит прислать то фотографию, то обещанный слепок с руки. Стоит ей помедлить с ответом на очередное письмо, и он, как раньше, почти по-детски обижается и обиняком, через преданного Топорова, побуждает ее возобновить переписку: "Передали ли Вы мое письмо Савиной? Она мне не ответила -- вероятно желая прервать все сношения со мной. Ну и господь с ней".

Это было написано 22 ноября 1880 года. А через три дня, получив ответ Савиной, он уже не говорит "ну и господь с ней", напротив, снова подчеркивает, до какой степени она ему не безразлична: "Во всяком случае, надеюсь прибыть в Россию, <...> Я, конечно, Вас увижу, но... присутствие Вашего будущего супруга, которое меня несколько смутило в Париже, будет иметь свое влияние. Прошедшее едва ли воротится, даже в том виде, в каком оно было".

Вопреки сказанному, Тургенев все-таки надеялся на возвращение к прошлому,-- писал ей в прежней тональности галантных ухаживаний и настойчиво звал в гости.

"<...> я, не шутя, предлагаю Вам сделать мне честь и удовольствие: отдохнуть несколько дней -- или недель -- в моей деревне летом. <...> у меня в Спасском и климат хороший -- и сад прекрасный -- и дом отделан заново -- и повар отличный -- и я Вас на руках носить буду... (очень приятная мысль). Так как у меня семейство Полонских гостить будет -- то и приличие будет соблюдено. Таким образом, быть может, исполнится то, о чем я мечтал в прошлом году..." -- писал он 1, 3 марта 1881 года из Парижа-- Савина ответила согласием. И вот летом, в Москве, он ожидает ее гастролей, чтобы потом увезти к себе. Вместе они гуляют по Москве, осматривают достопримечательности и новостройки древней столицы. Позднейшее письмо Савиной к В, Базилевскому восстанавливает эту ненаписанную страничку ее воспоминаний, "<...> Храм Спасителя, действительно, чудо! Мы с Иваном Сергеевичем осматривали его еще во время постройки. Он находил, что внутренность слишком светла, и образа <...> не отвечают своему назначению; "слишком развлекает искусство и роскошь -- и в этом храме молиться трудно". Он отдавал предпочтение Исаакиевскому собору, по строгости стиля". {Тургенев и Савина, с. 24--25.}

Московские гастроли Савиной продолжались. Заручившись твердым ее согласием приехать, Тургенев вернулся в Спасское неузнаваемым: хлопотал обо всех бытовых мелочах, сам поехал в Орел покупать мебель, проверял, хорошо ли устроена комната, внушал всем, "что ждет к себе из Петербурга гостью, знаменитую артистку Марию Гавриловну Савину, которую по таланту может сравнить только с Рашелью, и что никто после Рашели своей игрой не производил на него такого сильного впечатления, как она". {Тургенев и Савина, с. 25.}

Закончив гастроли, Савина должна была отыграть несколько спектаклей в Павловске и Ораниенбауме, а затем снова вернуться в Москву, откуда сопровождать ее в Спасское вызвался Д. В. Григорович.

"Скажите М, Г. Савиной, что ее комната в лучшем виде",-- просил его Тургенев 15 июня. Ответное письмо Григоровича -- о душевном состоянии и ближайших намерениях артистки -- существенно пополняет ее биографию.

ИЗ ПИСЬМА Д. В. ГРИГОРОВИЧА И. С. ТУРГЕНЕВУ

Москва. Вторник, 16-го июня [1881 г.]

Рад был получить от Вас известие, дорогой Иван Сергеевич, и немедленно отвечаю: М. Г. Савиной завтра же будет передано о состоянии ее комнаты в Спасском, хотя, думаю, заботы любезного хозяина будут напрасны. Сегодня был у ней и более чем когда-нибудь пришел к заключению, что рассчитывать на нее весьма трудно. Начать с того: она объявила мне, что отъезд ее из Москвы отложен; вместо четверги она уезжает в субботу; для ее бенефиса ("Dame aux Camélias") не нашлось первого любовника; пришлось его выудить из Семейного театра на Пресне; хотя он и даровит, но не на высоте роли, и является необходимость сделать многие репетиции. В субботу, без сомнения, будут еще новые казусы; главным препятствием к отъезду будет Всеволожский; он, как истинно русский человек, не приехал в Москву к условленному сроку, засел в Петербурге и со дня на день пишет, что выезжает. Его проводы одним днем не ограничатся; это тем вероятнее, что оба расстаются на долгое время и, действительно, при трудных для обоих обстоятельствах,-- для нее в особенности; другого выхода нет: или выйти замуж, ехать в Пермь и оставить сцену, или расстаться с Всеволожским и принести его в жертву сцене. Хотя я и уверен (и сегодня после беседы с нею более чем когда-нибудь), что любовь ее к оранью и хлопанью 500 человек, в то время как она на сцене, дороже ей любви к кому бы то ни было и чьей бы то ни было любви,-- а все-таки не легко разом отсечь пятилетнюю связь и сказать человеку: ступай себе, дружок, своей дорогой,-- я остаюсь! При ее условиях надо, чтобы любовь поддерживалась сильной верой в прочность и непоколебимость чувств любовника; сомневаюсь, чтобы она была в этом уверена. Ее положенье в самом деле весьма трудно и представляет едва ли не самую сложную драму ее репертуара. Мне искренно ее жаль. Вчерашний спектакль (понедельник) ее просто подкосил; даже шикали; я не был; она сама мне сегодня рассказала. Я застал ее в самом грустном расклеенном расположении духа; она очень мила, очень интересна, но сильно отравлена успехом; он ей нужен для жизни, как водка при запое. Вся эта неопределенность М[арии] Г[авриловны] относительно срока ее выезда отсюда ставит меня в глупейшее положенье,-- впрочем, вполне заслуженное: очень нужно было старому селадону подвертываться с услугами,-- вот теперь и жди, а в конце концов получится телеграмма: "Не могу ехать..." Право, не знаю, что делать. {Д. В. Григорович. Письма к Тургеневу и Я. П. Полонскому (Публикация Б. Н. Капелюш), Тургеневский сборник. Материалы к Полн. собр. соч. и писем И. С, Тургенева. Л., 1968, т. 4, с. 400-401.}

ИЗ ПИСЬМА Д. В. ГРИГОРОВИЧА Я. П. ПОЛОНСКОМУ И И. С ТУРГЕНЕВУ

Вторник, 23 июня [1881] Москва

Пишу Вам обоим на одном листе, дорогие друзья Яков Петрович и Иван Сергеевич; ни тот, ни другой за это на меня не посетуете. Вот Вам прежде всего отчет о главном предмете, о вопросе дня, так сказать, т. е. о М. Г. Савиной. Вчера только, в понедельник в 9 час. вечера, уехала она в Петербург" дав мне клятву, что через неделю вернется назад и прямо со станции Николаевской дороги переедет на Курскую станцию вместе со мною. Я, конечно, буду на месте; за нее не ручаюсь. {Там же, с. 403.}

Как предсказывал Григорович, так оно и вышло: Савина к назначенному дню из Петербурга не приехала.

Неопределенность ее намерений заставляла Тургенева нервничать. Он пытается вовсе выбросить ее из головы, хочет убедить себя, что давно потерял интерес к ней, рисует ее себе в самом непривлекательном виде,-- так легче будет ее позабыть. Дочь Полины Виардо, Клоди Шамро, поддразнивает его влюбленностью в Савину и напоминает про обещание не поддаваться соблазну. Он малодушно открещивается от предмета своего увлечения,

"Злюка, ты пишешь мне о м-ль Савиной! Она появилась на мгновенье и опять уезжает,-- писал Тургенев еще 22 мая 1881 года.-- Мой термометр в отношении к ней упал ниже отметки "тепло". Ее рыбий рот, ее вульгарный нос и ее плебейский голос заставляют меня забыть о глазах, красивых и живых, но не добрых. Sie ist vergessen und bald verschollen". {Она забыта и исчезла навсегда (нем.). См.: Ivan Tourguénev, p. 301.}

18 июня 1881 года он снова писал ей:

"Что же до м-ль Савиной, которой ты меня так мило поддразниваешь,-- я почти уверен, что она не приедет, да если бы и приехала,-- мне не составит большого труда сдержать данное тебе обещание: вспышка сия уже давно погасла. Слишком очевидно обнаруживается в ней комедиант: она живет на театре, театром и для театра". {Lettres, p. 281. Перевод Л. А. Балыковой.}

25 июня Тургенев написал Клоди еще одно письмо в том же "отступническом" духе:

"М-м Савина с визитом в Спасское не приехала и не приедет. Она вернулась в Петербург, где подписала ангажемент на несколько недель. Она жить не может без театра, как рыба без воды; к тому же ей предстоит, как говорится, "eine Scharte aus zuwetzen" {Взять реванш (нем.).},-- ибо московская публика была к ней довольно холодна, а в петербургской она уверена.

Она не сдержала данного слова,-- но я легко утешился; ее разговор (или, вернее, "verkehr mit ihr" {Общение с ней (нем.).}) интересен, в ней чувствуется существо живое и самобытное; но театр испортил ее до мозга костей; главное, она, чего доброго, помешала бы работать, а мне времени терять нельзя". {Ivan Tourguénev, p. 304.}

Наконец она все-таки приехала -- и куда исчезли рыбий рот, вульгарный нос, голос торговки! Она вся -- сплошное очарование.

Мария Гавриловна пробыла в Спасском с 14 по 18 июля 1881 года. Впечатления этих дней читатель найдет в ее письме к Юрию Беляеву. Мы отметим лишь литературные чтения, Тургенев прочитал гостям новую свою вещь -- "Песнь торжествующей любви". Ей одной он прочел не предназначенную для печати страничку "Стихотворений в прозе". Автора подкупало ее умение слушать: притихшая, зачарованная, она ярко молчала, переживая каждое положение, каждое слово.

"Я не могу забыть,-- писал он 6 сентября 1882 года,-- как Вы меня слушали в Спасском -- когда я Вам читал отрывок из "Вешних вод". <...> Мне хотелось бы опять испытать впечатление, которое производят Ваши взоры, устремленные на чтеца -- эти взоры, которые и жгут, и ласкают..."

Наградой автору были не только немые взоры: "Вспоминаю наши разговоры и тот -- помните? или не хотите помнить? -- тот лучистый и жгучий поцелуй, которым Вы и озарили и обожгли меня во время обеда на балконе и т. д. и т. д." (23 сент. 1881 г.).

Эта тема не раз обыгрывается Тургеневым.

Письмо от 18 октября 1881 года заканчивается строками, которые А, Ф. Кони в своей публикации почел за нужное несколько смягчить:

"Засим... (никто ведь этого письма не увидит?) беру в обе руки Вашу милую головку -- и целую Вас в Ваши губы, в эту прелестную живую розу, и воображаю, что она и горит и шевелится под моим лобзаньем. Воображаю... или вспоминаю?.." {В кн. "Тургенев и Савина" выделенные нами слова опущены.}

Но все это, повторяем, в большой степени носит уже характер некой галантной игры, равно как и мечтания о совместном путешествии где-нибудь за границей.

Оставаясь же на почве реальности, Тургенев в заключение одного из писем посылал ей свой поцелуй -- "с нежностью -- ну, если не отца, так дяди" -- и ждет рассказов откровенных, "с той тонкой и художественной правдивостью, которая Вам свойственна, и с той милой доверчивостью, которую я заслуживаю -- не как учитель (с маленьким или с большим "у"), а как лучший Ваш друг". Именно такой характер приняли их отношения в Спасском -- отношения волнующей поэтической близости мудрого старого сердцеведа, которому молодая прелестная женщина, стоя на жизненном распутье, в борении противоречивых чувств, доверчиво открывала свою душу, "исповедовалась" в своих вдруг запутавшихся любовных делах.

Сколько раз, играя очередную влюбленную девочку, Мария Гавриловна, пряча лицо в коленях у доброй бабушки, поверяла ей, закрасневшись, нехитрые тайны своей героини, В Спасском как бы повторилась знакомая мизансцена, с той, правда, разницей, что это была не игра, а жизнь; это были ее признания, и выслушивала их не изображаемая другой актрисой старушка, а "симпатичный, элегантный "дедушка"" (таким он увиделся ей при первой встрече).

Рассказывала Савина о своем заветном талантливо. Писателю было интересно познавать новые и новые грани ее личности. Отвечая на сообщение о благополучном ее прибытии в Москву, где ее встретил H. H. Всеволожский, чтобы увезти к себе в Сиву, он 22 июля писал:

"Ваше пребывание в Спасском оставило неизгладимые следы, <...> В эти пять дней я еще короче узнал Вас -- со всеми Вашими хорошими и слабыми сторонами -- и именно потому еще крепче привязался. Вы имеете во мне друга, которому можете довериться.

Комната, в которой Вы жили, так навсегда и останется савинской".

(Незадолго до Савиной в той же комнате поместили Л. Толстого, после нее -- Вс. Гаршина. Не знаем, присвоены ли их имена чему-нибудь в Спасском, "савинскую" же комнату показывают и сегодня посетителям музея-усадьбы).

О чем Савина так доверительно рассказывала, в каких грехах исповедовалась нежному, мудрому, всепонимающему другу,-- мемуары ее умалчивают, но установить это в общих чертах можно, сопоставив разновременные письма Ивана Сергеевича с известными нам фактами жизни артистки. Главной темой, разумеется, были ее отношения с Никитой Всеволожским; в цитированном тургеневском письме, первом по ее отбытии из Спасского, содержатся строки, заставляющие думать, что в и без того не простых отношениях этих имелись какие-то неизвестные нам сложности. "С-- У Совершенно спокойным (за Вас) я буду только тогда, когда получу от Вас известие с дороги в Пермь -- или из самой Перми. Мне известна Ваша жизнь только до понедельника вечером -- а Вы должны были остаться в Москве еще 24 часа -- а в это время может произойти еще несколько "ходов", говоря шахматным языком. Будем надеяться, что все обошлось и обойдется благополучно -- и Вы будете продолжать ложиться спать с спокойной совестью и с тем тихим чувством чего-то неудовлетворенного и даже грустного, которое, по воле судеб, всегда сопровождает исполнение долга. <...> Я рассчитываю на Ваше обещание писать мне -- а за аккуратность ответов я отвечаю. Вы очень привлекательны -- и очень умны -- что не всегда совпадает -- и с Вами беседовать -- изустно и письменно -- очень приятно".

Здесь многое вызывает вопросы. Почему надо было опасаться особенного возбуждения, то есть, очевидно, со стороны Всеволожского? Какие опасные "ходы" могли совершиться в Москве за одни сутки и обойтись неблагополучно? Какой долг исполнила Савина и почему это сопровождалось чувством неудовлетворенности и грустью?

Разъяснение, пусть неполное, мы находим в письме Тургенева к дочери П. Виардо, написанном двумя днями позднее приведенного выше.

ИЗ ПИСЬМА И. С. ТУРГЕНЕВА КЛОДИ ШАМРО

Спасское, 24 июля 1881 г.

Мама вероятно показала тебе письмо, в котором я пишу о визите м-м Савиной. {Это письмо неизвестно.} Она поверила мне свои тайны, и у нас были странные и интересные разговоры. Она внезапно влюбилась (не в меня, разумеется!), но на этот раз взаправду и впервые в жизни; а все это она рассказала мне -- очень живо и так литературно, что впору было бы записать. А я-то мог бы ожидать совсем другого, возможно, думаешь ты. Так нет, ничуть не бывало! <...> Вообрази, что, несмотря на эту новую страсть, она обязана из некоего чувства чести и вследствие всяких других психологических и светских причин -- ехать в Пермь (на границу Сибири) -- к своему объявленному жениху, г-ну Н. В., который только и ждет, чтобы жениться на ней -- и заставить ее покинуть сцену, чего ей не хочется; но, если бы другой Линдор, настоящий (человек женатый и отец троих детей) проявил настойчивость и предстал бы перед ней в Москве -- она тотчас оставила бы театр, и г-на Н. В. и все на свете -- и поехала бы за ним в голубую страну -- к чертям на кулички! Посему она умирала со страху (если судить из ее письма)" подъезжая к Москве. Линдор не явился, чем она весьма довольна. Совесть ее спокойна -- и бесконечная грусть охватила ее; все представляется ей пошло и скучно. Я отвечал ей, что за прекрасный поступок не должно требовать другой награды и что всегда некий оттенок грусти сопутствует чувству исполненного долга. У ней много (sic) чувства юмора, и она позволяет над собою трунить; обладая умом скептическим, она находит удовольствие разглядывать "изнанку" вещей; что не помешало ей, рассказывая, заплакать горючими слезами. Вообрази себе всю эту мешанину! Приеду во "Френ" -- и все расскажу вам подробно; но мне не пришлось думать о данном тебе слове. So ist alles zum Besten". {Стало быть, все к лучшему (нем.). См.: Lettres, p. 283--284.}

Неизвестно, кого разумел Тургенев под именем Линдора (в комедиях XVIII века так именовали любовников. Линдором назвался граф Альмавива, явившись в дом Бартоло; есть Линдор и у Гольдони, дочь Полины Виардо -- Луиза сочинила оперу "Линдоро"); но ясно, что не только самый брак со Всеволожским, а и предыстория его осложнялись, помимо социального неравенства, еще и стихийными увлечениями Марии Гавриловны.

Шквал пронесся, ничего не разрушив. Тургенев предположил даже (в цитированном уже письме от 18 октября 1881 года), что едва ли не вся эта история с Линдором -- продукт художнической фантазии актрисы. "А что Вы одарены творчеством -- это мне доказал Ваш удивительный рассказ об ораниенбаумских передрягах. Вы так это горячо и тонко и наивно создали, что даже меня, старого воробья, ввели в заблуждение... оттого что сами заблуждались. А впрочем, полно, так ли? Ну что, если вдруг "предмет" предстал бы? Какие бы пошли "ходы"? И вдруг неожиданно: мат? Душа моя, не сердитесь: пожалуйте ручку, я ее поцелую и в спинку, и в ладонь".

(Немного позже накатила еще одна волна, возникла вновь неясная угроза ее благополучию со Всеволожским. Савина намекнула Тургеневу, что сильнейшее впечатление произвел на нее новый поклонник, личность выдающаяся и героическая. Тургенев догадался: это -- Скобелев? На полях его письма, против данной строки, Савина (для себя? для будущего биографа?) сделала карандашом пометку: "да". Внезапная смерть прославленного боевого генерала оборвала его прямолинейные ухаживания.)

Тургенев явно не симпатизировал Всеволожскому. ("Соскучиться по Всеволожском, кажется, мудрено... а впрочем, он красавец -- и, сколько известно, в состоянии ее любить... две вещи -- или два достоинства, которые, по уверению знатоков человеческого сердца, нравятся женщинам",-- писал он Ж, А. Полонской в конце того же года); но, получив от Савиной известие, что брак их -- дело решенное, пожелал ей счастья, хотя не очень-то в него верил. "Что же касается до самого брака, то теперь уже поздно спрашивать моего мнения на этот счет. "Le vin est tiré -- il faut le boire" {"Вино откупорено -- надо его пить" (франц.).} -- и отступить теперь, после всего, на что Вы согласились ~ или что допустили, уже невозможно <...> положение Ваше станет более правильным -- или нормальным -- но в то же время более зависимым; и, в конце концов, Вы соедините Вашу судьбу с судьбою человека, с которым у Вас, сколько я могу судить, мало общего. Во всяком случае, надеюсь, что Вы безусловно выгородите себе свободу сценической деятельности... Это для Вас то же самое, что воздух для легких, и Вы не дадите задушить себя. Оно было бы еще понятно, если б существовала сильная страсть... Но ведь этого, кажется, нету? (Кстати, что ораниенбаумская фантазия, совсем, совсем испарилась?)

Мне очень было приятно прочесть Ваш отзыв о Спасском и о времени, проведенном Вами там... Но почему же это не может возобновиться в будущем году? Я там также проведу лето. Разве Ваш будущий муж не позволит?" (28 сент. 1881 г.).

Никто не знал, что Тургеневу уже не суждено было приехать в Россию... И если бы не болезнь Марии Гавриловны, погнавшая ее весной 1882 года за границу, они бы больше не встретились. Лечение в Меране (Тироль) не дало результатов. Из Италии Савина приехала в Париж, где пробыла с 18 марта по 27 апреля и не раз встречалась с Тургеневым. Их сближала теперь, кроме лирических воспоминаний недавнего прошлого, печальная проза. Пациент знаменитого невропатолога Ж. Шарко, Иван Сергеевич устроил к нему и Савину (у которой, слава богу, ничего опасного для жизни не оказалось). Через несколько лет в письме к В, Базилевскому Савина так вспоминала об этом:

"Он [Шарко] нашел "истощение сил, малокровие" и тому подобное и велел ехать в Сицилию. Это было в самом конце марта. Я, как сейчас, вижу маститую фигуру Ивана Сергеевича, пришедшего ко мне 30-го с двумя вазонами чудных азалий в каждой руке и с пожеланиями "цвести, как они", для моего рождения. Сборы мои в Сицилию шли медленно, и никто не знал, почему я их оттягивала, даже Иван Сергеевич. В это время я лихорадочно следила за русскими газетами, и, по первому известию о вскрытии Волги, я выехала в Россию, верно рассчитав, что в Сиве будет теплее и здоровее для меня, чем в чужой Сицилии, Я ехала без остановок десять дней -- и, проехав в тарантасе по ужасной весенней дороге 93 версты, переменив дорожное платье, пошла, как ни в чем не бывало, осматривать дом и сад. Сад!.. Это были голые деревья, но на каждом из них торчал скворечник -- и как пели эти скворцы!!! У окна моей комнаты зацвела черемуха -- и как она благоухала!.. В некоторых местах еще лежал снег, но ручейки бежали с таким радостным шумом, и солнце светило так ярко -- и как мне было тепло!.. С тех пор я не верю в "заграницу" и знаю, что такое "весна"... а выше "поэзии деревни" не знаю ничего" {См.: Тургенев и Савина, с. 41-42.}. (За границу Савиной пришлось все же ездить регулярно: болезнь печени гнала ее в Карлсбад).

В это состояние блаженства, впервые, вероятно, с такой полнотой испытываемое Савиной, резким контрастом входили письма Тургенева, переживавшего тогда, в начале своей роковой болезни, приступы отчаяния.

"Я начинаю убеждаться,-- писал он 26 мая 1882 года,-- что выздороветь совсем мне невозможно. <...> Сколько у меня было планов -- и литературных, и деловых, и всяких! Теперь все это упало в воду -- и я -- во всех отношениях -- похеренный человек. Единственной моей отрадой служит мысль, что тем, кого я душевно люблю, хорошо и что Вы занимаете одно из первых мест между этими существами -- Вы, конечно, в этом не сомневаетесь".

Вопреки мучительному недугу, мешавшему передвигаться (он сравнивает себя с моллюском, прикрепленным к скале), преодолевая острые боли, Тургенев на удивление много работает, круг его интересов широк, он по-прежнему полон чужих забот и многим людям оказывает разнообразную реальную помощь. Продолжает он откликаться на послания Савиной, они его радуют ("Ваше письмо из Сивы упало на мою серую жизнь, как лепесток розы на поверхность мутного ручья"), но доносятся, будто из невозвратного вчера. Ответы звучат трезво, не оставляя места иллюзиям. "Состояние моего здоровья,-- сообщает он Савиной 24 октября 1882 года,-- без перемен. Всем бы молодец -- только по-прежнему ни стоять, ни ходить не могу -- без того, чтобы в левой стороне груди не просыпались почти несносные боли. Впрочем, через 4 дня мне 64 года; следовательно -- нечего предъявлять какие-либо требования. Спасибо уже на том, что я пока не ослеп, не лишился ног -- и т. п. Смирился я, милая Мария Гавриловна, смирился; так что, вспоминая даже прошлогодние спасские затеи, я себя спрашиваю: да полно, я ли это, тот молодой, хотя седовласый человек, который мог загораться от одного поцелуя прелестных губ и т. д. и т. д. Все это сдано в архив воспоминаний, где, впрочем, оно хранится на первом месте, на лучшей полочке".

Меньше чем через год, 23 августа 1883 года, Тургенев скончался. "Архив воспоминаний", всегда живых в душе Савиной, не снимал вопроса о судьбе архива буквального -- о письмах Тургенева. Савина успела спросить его и получила ответ (от 7 июня 1882 года): "Что до моих писем -- то Вы можете делать с ними, что Вам угодно... То же самое, что Вы могли бы сделать со мною самим, если бы... если бы... Предоставляю Вам докончить эту фразу. Я знаю наверное, что, беседуя письменно с Вами, я беседую с Вами одною; но и без Вашего ведома чужая рука может когда-нибудь коснуться этих листков... {В кн. "Тургенев и Савина" выделенные слова опущены.} Впрочем, все это вздор -- и я повторяю: делайте, что хотите".

Эти письма, драгоценнейшее свое достояние, Савина почти никому не показывала (на Тургеневскую выставку 1909-- года она послала только конверты, собственноручно надписанные Тургеневым). Достоверно известен нам лишь один их сторонний читатель -- А. Ф. Кони, также близко знавший Ивана Сергеевича. После смерти актрисы Кони по просьбе Молчанова и подготовил их к изданию. Все письма публиковались по подлинникам, кроме одного, от 19 мая 1880 года, о поездке от Мценска до Орла. Подарив было это письмо Анатолию Федоровичу Кони, Савина впоследствии забрала его и уничтожила. У Кони сохранилась копия, снятая с ее разрешения.

Оставить комментарий Савина Марья Гавриловна (bmn@lib.ru) Год: 1883 Обновлено: 16/05/2024. 47k. Статистика. Статья: Публицистика Об авторе	Скачать FB2 Ваша оценка:

Савина Марья Гавриловна M. Г. Савина в письмах И. С. Тургенева

M. Г. САВИНА В ПИСЬМАХ И. С. ТУРГЕНЕВА

Савина Марья Гавриловна
M. Г. Савина в письмах И. С. Тургенева